Это был один из тех незабываемых вечеров, когда каждое слово
казалось откровением и обнаруживало полнейшее сходство симпатий, взглядов и
вкусов. Оказывается, оба всю жизнь любили собак и не терпели кошек. Ненавидели
устрицы и обожали копченого лосося. Предпочитали Грету Гарбо и не
симпатизировали Кэтрин Хэпберн. Им не нравились располневшие женщины, и они
восхищались черными, как смоль, волосами. Их раздражали покрытые ярко-красным
лаком ногти. Они не выносили резких голосов, шумных ресторанов и негров.
Медлительно-неуклюжие автобусы устраивали их больше, нежели душный, тесный
метрополитен. Столько общего! Им это казалось почти невероятным.
Однажды у Антуана, открывая сумочку, Джейн нечаянно выронила
письмо от Нормана Гэйля. Слегка покраснев, она подняла конверт, но на нее тут
же налетела Глэдис.
— Кто твой дружок, дорогая? Ну, ну, рассказывай! Я же знаю,
что это письмо не от богатого дядюшки. Не вчера же я появилась на свет. Кто он,
Джейн?
— Да так... Мы познакомились в Ле Пине. Он дантист.
— А-а, дантист, — разочарованно протянула Глэдис и почти с
отвращением предположила: — У него, должно быть, чрезвычайно белые зубы, и он
улыбается во весь рот.
Джейн вынуждена была признать, что действительно так и есть:
— У него смуглое лицо и очень светлые голубые глаза.
— Каждый может иметь смуглое лицо, — решительно сказала
Глэдис. — Это может быть от загара, а может быть и от взятой у химика бутылочки
препарата 2/11. Глаза — это еще куда ни шло. Но дантист! Если бы он тебя
поцеловал, тебе бы почудилось, что он сейчас скажет: «Шире рот, пожалуйста».
— Не строй из себя идиотку, Глэдис.
— Не надо быть такой обидчивой, моя дорогая.
— Я вижу, ты уже встал.
Да, да, мистер Генри, иду... Пропади он пропадом, этот
Генри! Воображает, будто он бог всемогущий, привык дурацким тоном приказывать
нам, бедным девушкам!
В письме Норман Гэйль приглашал Джейн пообедать вместе в
субботу вечером. В субботу, в час ленча Джейн, получив прибавку к жалованью,
воспрянула духом и решила позволить себе маленькую расточительность: она
отправилась в Конер-Хауз, чтобы там вкусно позавтракать. Джейн подсела к
столику на четверых, где уже сидели женщина средних лет и молодой человек.
Женщина торопливо доела завтрак, попросила счет, собрала
бесчисленные кульки и пакеты и удалилась. Во время еды Джейн по привычке читала
книгу.
Переворачивая страницу, она подняла глаза и заметила, что
сидевший напротив молодой человек внимательно смотрит на нее; она смутно
припомнила, что где-то видела его лицо. Перехватив взгляд Джейн, молодой
человек поклонился ей:
— Простите, мадмуазель, вы не узнаете меня?
Джейн посмотрела на него повнимательнее. У него было совсем
юное лицо, более привлекательное, пожалуй, из-за чрезвычайной подвижности, а не
из-за подлинной миловидности.
— Мы не представлены, это верно, — продолжал молодой
человек, — если не считать убийства и того, что мы оба давали показания у
следователя.
— О, конечно, — сказала Джейн. — Какая я глупая! А ведь я
подумала, что мне знакомо ваше лицо. Так вы... мсье?..
— Жан Дюпон, — представился молодой человек и презабавно
поклонился. Джейн вдруг припомнилось изречение Глэдис, высказанное, быть может,
не столь уж деликатно:
«Если за тобой, милочка, ухаживает кто-то один, наверняка
тотчас найдется и второй ухажер. Это как закон природы. А иногда их оказывается
даже сразу трое или четверо».
Джейн всегда вела строгую трудовую жизнь (совсем как в
книжном описании скучающей барышни: «Она была веселой, бодрой девушкой, у нее
не было друзей среди мужчин и т.д.»). Так вот, Джейн тоже была веселой, бодрой
девушкой и у нее не было друзей среди мужчин. А теперь они так и кружили вокруг
нее.
Сомнений быть не могло: когда Жан Дюпон перегнулся через
стол, лицо его выражало более чем простую вежливость. Ему было чрезвычайно
приятно сидеть с Джейн за одним столом. И даже более чем приятно — ему это явно
доставляло наслаждение.
Джейн опасливо подумала: «Он француз. А с французами,
говорят, надо держаться настороже».
— А вы все еще в Англии, — неловко заметила Джейн и мысленно
обругала себя за нелепую бестактность реплики.
— Да. Отец читал лекции в Эдинбурге, и мы задержались у
друзей. Но теперь — завтра — возвращаемся во Францию.
— Понимаю.
— Полиция еще никого не арестовала? — спросил Жан Дюпон.
— В газетах ничего не было. Может, они уже бросили все это.
Жан Дюпон покачал головой:
— Нет, полиция так этого не оставит. Они работают без
излишнего шума... — тут он сделал выразительный жест, — в полнейшей тайне...
— Не надо, — попросила Джейн. — У меня по спине мурашки
бегают.
— Да, не очень приятно оказаться вот так... так близко,
когда совершается убийство... — сказал Жан и добавил: — А я находился ближе,
чем вы. Я был почти рядом. Даже страшно подумать!
— А как по-вашему, кто это сделал? — спросила Джейн. — Я не
в состоянии разгадать это...
Жан Дюпон пожал плечами.
— Не я. Уж слишком уродливой она была!
— О, — сказала Джейн с ноткой кокетства, — я полагаю, вы
скорее убили бы уродливую женщину, чем красивую?
— Вовсе нет. Если женщина красива, она вам нравится, она плохо
действует на вас, делает вас подозрительным, вы сходите с ума от ревности.
«Хорошо, — говорите вы. — Я убью ее. Это принесет мне удовлетворение, успокоит
меня».
— И успокаивает?
— Не знаю, мадмуазель. Не пробовал. — Он засмеялся и покачал
головой: — Но такая уродина, как Жизель? Кого она волнует?
— Это односторонний подход к делу, — сказала Джейн,
нахмурившись. — Ведь когда-то она была молодой и красивой.
— Знаю, знаю. — Он вдруг стал серьезным — Это великая
трагедия жизни.
— Кажется, вы слишком много думаете о женщинах и о том, как
они выглядят, — пошутила Джейн.
— Разумеется. Возможно, это самая интересная тема для
размышлений. Вам это кажется странным, потому что вы англичанка. Англичанин
прежде всего думает о своей работе — службе, как, он это называет, — затем о
спорте и, наконец (в лучшем случае, наконец), о своей жене. Да, да, так оно и
есть. Вот представьте себе: в маленьком отеле в Сирии мы познакомились с одним
человеком. Это был англичанин, у которого тяжело хворала жена. А сам он в точно
назначенный день непременно должен был оказаться где-то в Ираке. Eh bien,
представьте себе, он оставил жену и уехал, чтоб «на службу» явиться вовремя. И
оба — и он, и его жена — сочли это совершенно естественным; они даже считали это
делом чести. Но доктор, не англичанин, сказал, что он варвар. Жена, любимое,
родное существо, должна быть на первом месте, а работа — то уж менее важно.
