Когда Хартог заметил у себя первые симптомы Альцгеймера, он погрузился в изучение процесса болезни, которая неуклонно вела его к помрачению сознания. Он надеялся, что может поделиться своими знаниями с сыном, но Брам ничего не смыслил в химии и медицине. Пока главное достояние нобелевского лауреата — его мозг — обрастал непроницаемой корой, Брам рылся в популярных публикациях. Информация оказалась малоутешительной, но он получил представление о том, что происходит с отцом.
Симптомы того, что его мозг постепенно отключается, отец записывал на листке бумаги, прикрепленном к компьютеру:
1. многократные когнитивные
[45]
помехи.
2. провалы памяти.
3. афазия,
[46]
апраксия
[47]
и агнозис.
[48]
4. постепенная дегенерация обычных функций.
Хартог рассказывал ему, что возраст — важнейший фактор риска для появления болезней типа Альцгеймера. Он считал, что человеческий организм, эволюционное развитие которого заняло миллионы лет, был запрограммирован максимум на пятьдесят лет жизни. Когда этот срок превышается, организм обставляет процесс угасания жуткими подробностями. Гигиена и медицина помогают людям дожить до гораздо более преклонных лет, чем было задумано природой, но и природа не желает сидеть сложа руки. Отец говорил: «Природа мстительна. Природа берет реванш при помощи старческих хворей».
Отцу сейчас было девяносто три. Он много спал, иногда, сидя перед включенным телевизором, издавал непонятные звуки и, вне всякого сомнения, радовался, когда Хендрикус лизал ему руки. Хендрикус постоянно был рядом, и перед телевизором, и в тенечке на балконе, где Хартог сидел, уставившись невидящим взглядом на улицу и окрестные дома.
Невозможно было предсказать, в какой момент вид отца выведет Брама из равновесия. Бывало, Хартог засыпал перед телевизором, голова его склонялась набок, и непонятно было, жив он или умер. В такие минуты Брам чувствовал, что с него довольно. Редкие «хорошие» дни перемежались с «плохими», когда Брам, кормя отца мелко нарезанными кусочками пищи, старался не глядеть ему в лицо, потому что Хартог сидел, тихо пережевывая еду и вовсе не замечал сына.
Дважды в день (или по мере необходимости) Брам менял отцу памперсы, но все-таки кожа у Хартога между ног часто воспалялась, ее надо было смазывать специальной мазью; первое время Брама тошнило от ее вида и запаха, но постепенно он привык и исполнял свой долг аккуратно и механически, не позволяя себе насмешливых замечаний.
Кожа на теле Хартога стала тонкой, сухой, морщинистой и такой прозрачной, что сквозь нее просвечивали вены. На ней было множество коричневых старческих пятен. У Хартога доставало сил, чтобы самому выбраться из постели или встать со стула, чтобы взять телевизионный пульт. Передвигаясь по дому, он опирался на специальную каталку. Порожков в квартире не было, так что он мог легко добираться до любого места.
Иногда он принимался плакать, уткнувшись в плечо сына, и Брам, крепко обнимая его, ждал, пока Хартог забудет, отчего он расплакался, и взгляд его снова станет бессмысленным.
Хартог получал лекарства, находившиеся в разработке. Был, так сказать, одним из «подопытных кроликов», на которых университет проверял новые препараты. За последние десять лет масса народу — молодежи и семей с детьми — перебралась в Австралию и Новую Зеландию, и средний возраст оставшихся поднялся до критического уровня. Не только в армии, даже в университете ощущался существенный недостаток самой молодой части населения. Если так пойдет дальше, число студентов упадет до того же уровня, до какого упало число таиландцев, прежде нанимавшихся для уборки. Все они вернулись домой, потому что экономическая ситуация в Таиланде давала им шанс зарабатывать намного больше, чем в Израиле. Но на исследования в области старческих хворей демографический кризис подействовал благотворно. Было совершенно необходимо поддерживать стариков как можно дольше в здоровом и активном состоянии. Те врачи, которые имели возможность получать субсидии на научные исследования, вкладывали их в гериатрию.
[49]
В результате появлялись новые лекарства. Пять месяцев назад Хартог начал принимать новые таблетки, и теперь у него все чаще случались просветления. Брам завел специальную тетрадку и записывал в нее дату, интенсивность и продолжительность таких светлых моментов. Интенсивность он обозначал по собственной методике: моторика, полные фразы, осмысленность взгляда, воспоминания. И хотя он не мог проконтролировать Ритины истории о дискуссиях с Хартогом, он и их записывал в специальном разделе — «Ритин список».
Как только Рита ушла, Брам усадил отца за кухонный стол и повязал на его морщинистую шею нагрудник; если этого не сделать, сразу после еды придется его переодевать. Хартог уставился взглядом в стол, спокойно дыша и неторопливо моргая глазами, словно полностью сконцентрировался на решении сложнейшей проблемы. Брам сел рядом и стал кормить отца маленькими кусочками хлеба с маслом.
— Папа, тебе привет от Джуди Розен. Она звонила вчера, когда я был на работе.
Джуди Розен была дочерью Джеффери Розена, американского филантропа, поддерживавшего лабораторию Хартога крупными суммами. С тех пор как Джеффери умер, Джуди продолжала заниматься благотворительностью и теперь, кроме всего прочего, субсидировала «Банк».
Быстро двигая челюстями, Хартог пережевывал кусочки хлеба, которые клал ему в рот Брам.
— У нее все хорошо, дети здоровы. Она продала свой дом в Нью-Йорке, говорит, что меры безопасности превратили город черт-те во что. Они перебираются в Нью-Мексико, в Санта-Фе. Ты никогда там не был?
Сам Брам побывал в Нью-Мексико, но ничего не мог об этом вспомнить.
— Мы не долго говорили, всего несколько минут, я вел машину, но я ей рассказал, что у тебя все хорошо, и она просила передавать привет от нее и ее мужа.
Он осторожно дал отцу попить чаю с молоком. Жидкость из уголков рта Хартога потекла по подбородку и закапала на нагрудник.
— Она спросила, не хотим ли мы уехать. Ты хотел бы? А что мы будем там делать? Здесь мы как-никак дома. Несмотря ни на что. Мы, пожалуй, останемся.
Отец издал нечленораздельный звук, сигнал интуитивно существующего организма, и Браму показалось, что он хочет еще хлеба. Но когда он поднес очередной кусочек ко рту отцу, тот сжал губы.
— Наелся? Больше не хочешь?
Из горла Хартога снова вырвался такой же звук, и Брам приготовился услышать нечто более осмысленное. Отец открыл рот и произнес что-то вроде «Вуг».
