Отец Лавиньи бросил на меня цепкий взгляд внезапно
сверкнувших темных глаз.
— Что-то здесь у нас неладно, вы не находите? Или, на ваш
взгляд, все в порядке?
— Не совсем, — промямлила я. — Посмотришь, вроде бы все в
порядке, работа организована, но есть ощущение.., какого-то неблагополучия, что
ли.
— Вот-вот, у меня тоже такое чувство. Мне кажется, — почему-то
вдруг стало еще заметнее, что он иностранец, — что-то здесь назревает. И доктор
Лайднер тоже не в своей тарелке. Что-то его тревожит.
— Здоровье жены, может быть?
— Возможно. Но не только. Тут что-то еще.., ему.., как бы
это сказать?.. Не по себе, что ли.
Да, верно, это в нем чувствуется, подумала я.
Тут как раз появился доктор Лайднер, и мы оборвали разговор.
Он показал мне могилу ребенка, которую только что вскрыли. Очень трогательно —
тоненькие косточки, два глиняных сосуда и несколько крупинок — как объяснил
доктор Лайднер, это бисеринки от ожерелья.
Рабочие очень меня позабавили. Где еще увидишь этакое
сборище пугал? Все в длинных юбках и в каких-то немыслимых отрепьях, головы
замотаны, будто всех их вдруг поразила зубная боль. Точно муравьи, они сновали
туда-сюда с корзинами земли и при этом пели — по крайней мере, я так поняла,
что это было пение, — то есть бесконечно тянули что-то монотонное и заунывное.
Глаза у них в ужасающем состоянии — красные, гноящиеся. Некоторые вообще
казались полуслепыми. Боже мой, какие они несчастные и жалкие!
— Довольно живописный народ, правда? — услышала я голос
доктора Лайднера.
Живописный? Интересно! Вот мы два разных человека, и каждый
из нас все видит по-своему, подумала я. Наверное, я не слишком-то ясно
выражаюсь, ну, да вы, надеюсь, понимаете, о чем речь.
Немного погодя доктор Лайднер сказал, что собирается
вернуться домой, чтобы выпить чашку чаю. Я пошла с ним, и по пути он поведал
мне много интересного. Вот кто умеет рассказывать! Я будто собственными глазами
видела, как все это было тысячи лет назад — и улочки и дома. Он показал мне
печи, в которых выпекали хлеб, и заметил, что арабы и по сей день пользуются
такими же печами.
Когда мы вернулись, миссис Лайднер уже встала. Выглядела она
сегодня куда лучше — не такая бледная и утомленная, как вчера. Чай подали
тотчас же. Доктор Лайднер принялся рассказывать жене о том, что происходило
сегодня на раскопках. После чая он снова ушел работать, а миссис Лайднер
спросила, не хочу ли я посмотреть археологические находки. Я, конечно, сказала,
что хочу, и она повела меня в “музей” — комнату, сплошь заваленную множеством
этих находок. В основном, как мне показалось, это были разбитые глиняные
горшки, — впрочем, часть из них уже успели собрать и склеить. По мне, так все
это можно было просто взять да выбросить.
— Боже мой! — сказала я. — Какая жалость, что они все
разбиты, правда? Разве теперь они чего-нибудь стоят?
Миссис Лайднер слабо улыбнулась и сказала:
— Только бы Эрик вас не услышал. Именно горшки больше всего
его интересуют. Ведь они — самое древнее из всех наших находок; некоторым из
них, наверное, больше семи тысяч лет.
Она объяснила мне, что нашли их на большой глубине, на самом
дне кургана. Тысячи лет назад, сказала миссис Лайднер, разбитую посуду
склеивали особым веществом, наподобие битума. Видимо, в древности эти горшки
ценились не меньше, чем в наше время.
— А теперь, — сказала она, — я покажу вам нечто куда более
впечатляющее.
Она взяла с полки коробку, в которой лежал восхитительный
золотой кинжал, с рукояткой, украшенной темно-синими камешками.
Я ахнула от восторга.
Миссис Лайднер засмеялась.
— Всем нравятся золотые вещи! Всем, кроме моего мужа.
— Почему же они не нравятся доктору Лайднеру?
— Ну, во-первых, золотые вещи слишком дорого обходятся. Ведь
приходится платить золотом тем, кто нашел их, столько, сколько сами эти
предметы весят.
— Боже милостивый! — воскликнула я. — Но почему?
— Таков обычай. И чтобы не было соблазна украсть. Понимаете,
краденая золотая вещь теряет свою археологическую ценность, и вору ничего не
остается, как переплавить ее. Таким образом мы помогаем ему удержаться на стезе
добродетели.
Она сняла с полки еще одну коробку и показала мне прекрасную
золотую чашу с изображенными на ней бараньими головами.
Я снова ахнула.
— Великолепно, правда? Эти вещи обнаружены в гробнице
принца. Другие царские гробницы, найденные нами, оказались разграбленными. Эта
чаша — самая ценная наша находка. Одна из самых красивых среди всех когда-либо
найденных археологами чаш. Ранняя Аккадия. Бесценная вещь.
Внезапно нахмурившись, миссис Лайднер поднесла чашу к глазам
и осторожно поскребла ногтем.
— Как странно! На ней воск. Должно быть, кто-то приходил
сюда со свечой.
Она сколупнула восковую каплю и убрала чашу.
Потом она показала мне несколько забавных терракотовых
[15]
фигурок, но почти все они выглядели непристойно. Какое, однако же, извращенное
воображение у этих древних людей, скажу я вам!
Вернувшись на террасу, мы застали там миссис Меркадо,
которая красила ногти. Отставив руку, она любовалась своей работой. Трудно
вообразить себе что-нибудь более отвратительное, чем эти оранжево-красные
ногти, подумала я.
Миссис Лайднер принесла с собой разбитое вдребезги небольшое
и очень тонкое блюдо и начала осторожно соединять осколки. Понаблюдав за ней
минуту-другую, я спросила, не могу ли чем-нибудь помочь ей.
— О да, работы тут на всех хватит! Она принесла еще целую
коробку битой керамики, и мы принялись за дело. Я довольно быстро наловчилась
склеивать черепки, и миссис Лайднер похвалила меня. Она не знает, что у всех
медицинских сестер проворные пальцы.
— Все так усердно работают, — прощебетала миссис Меркадо, —
что я чувствую себя ужасной лентяйкой. Да я и в самом деле лентяйка.
— Ну и на здоровье! — обронила миссис Лайднер с безучастным
видом.
В двенадцать подали ленч. Затем доктор Лайднер и мистер
Меркадо принялись очищать керамику. Они поливали черепки раствором хлорноватой
кислоты. Один из горшков после обработки приобрел великолепный синий цвет, на
другом проступил изумительный рисунок — рогатые бычьи головы. Это было прямо
как в сказке! Вековой слой грязи, который, кажется, ничто не возьмет, как по
волшебству, вдруг закипал, пенился и сходил прочь.
