В последнее время хлеб, пускай и отрубной, замешанный с предусмотрительно запасенной лебедой, был скорее привилегией окраин — оборотистые их жители тоже ездили по деревням. Само собою, они их не грабили, но выменивали на всякие городские изделия отруби, жмых, репу и прочую снедь, которую до сих пор не догадывались тащить поляки.
Это побудило гарнизонных служак устраивать все новые поборы по окраинам — прежде они охотились только за вином, теперь не брезговали набивать мешки и репой с отрубями, вновь оставляя местных ни с чем и вызывая тем все большую злобу, если только она могла стать еще больше… Правда, все помнили с какой сатанинской жестокостью завоеватели расправились с ополченцами, пытавшимися год назад выбить их из Москвы
[21]
. Особенно тогда зверствовали шведские наемники, вернувшиеся со Сретенки, где им особенно упорно сопротивлялись, сплошь залитыми кровью, будто настоящие мясники… Это вызывало страх, но не умаляло ненависти.
— Говорил, мол, пришли с миром! — продолжал бубнить себе под нос хозяин, укладывая небольшую краюху рядом с пузатой глиняной кружкой, в которую он перед тем нацедил вина из небольшого бочонка. — Ну, и где их мир? Чем они лучше того же поганого Гришки Отрепьева или второго ворюги, что раскатал губу на русское царство?
Слушать его сетования было особенно некому: в просторной зале, кроме него, находились только двое молоденьких дьячков, вот уже час тянувших это же вино, каждый из своей кружки, и негромко ведших какую-то свою беседу, да еще тот, для кого он готовил заказанное угощение и кого не без основания готов был считать своим постояльцем, хотя бы на нынешнюю ночь.
Во всяком случае, вряд ли этот заявившийся уже под вечер путник рассчитывает обрести иной ночлег в негостеприимной ныне Москве.
С виду гость постоялого двора походил на служилого человека, по какой-то причине потерявшего свою службу. Ему казалось лет двадцать пять, он был повыше среднего роста, и даже бесформенный овчинный тулуп, надетый поверх короткого, чуть за колено, потрепанного кафтана, не мог скрыть его ладной фигуры, в которой угадывалась сила и природная стать. Когда он стащил и кинул на скамью вылезшую заячью шапку, оказалось, что волосы у него светлые, чуть вьющиеся, подстриженные, опять же, как у служилых людей, кружком. Бороду он стриг так коротко, что она не скрывала формы тяжелого, почти резкого подбородка, выдающего злость и волю, равно как и узкие, твердо сжатые губы, и вертикальная складка меж темных, не в цвет волос, бровей. Однако глаза путника были словно с другого лица: светло-серые, как низко нависшее над зимней Москвой небо, очень спокойные, почти холодные, они казались старше и смотрели мудро и равнодушно.
Тулупа путник не снял — видно, намерзся, шагая сюда долгими верстами. Усевшись за длинный стол, он только распахнул верхнюю одежду, и сбоку мелькнула рукоять висевшей у пояса сабли.
Хозяина это не удивило и не насторожило: в нынешнее неспокойное время кто же ходит без оружия, да еще странствуя по небезопасным дорогам, через города и села, занятые Бог весть кем, через леса, полные лихого люда? Другое дело, поможет ли сабля, если встретятся на пути полдюжины грабителей?
К хлебу и вину хозяин добавил плошку тушеной репы и без лишних слов поставил все это перед путником. Тот поблагодарил кивком головы и, выудив из кармана горстку медяков, кинул на поднос, затем встал, широко перекрестился на висящие в красном углу образа, про себя прочел молитву и, вновь усевшись, не спеша принялся за еду.
Пока хозяин угощал путника, в залу вошел, впустив следом за собой клубы морозного пара, еще один гость. Он был в распахнутой лисьей шубе, надетой поверх голубого с золочеными петлями жупана и так же расстегнутой делии. На голове его красовалась черная суконная магерка
[22]
, края которой были, разумеется, опущены, чтобы прикрыть затылок и уши.
Это характерное облачение польского воина дополняли черные, стянутые возле колен штаны и черные башмаки с небольшим каблуком. Когда же вошедший небрежно стряхнул с плеч свою шубу, стало видно, что к его поясу, вместе с широкой венгерской саблей, привешены еще и пистолет с пороховницей. Такие пистолеты вместо обычного фитильного ружья носили десятники
[23]
и ротмистры
[24]
, однако похоже было, что этот солдат просто разжился где-то дорогим пистолетом и, оставив ружье в Китай-городе, предпочитает таскать с собой более легкое и удобное оружие.
Болтавшие за своим столом дьячки при появлении поляка сразу приумолкли, настороженно поглядывая в его сторону, а хозяин украдкой осенил себя крестом, но тотчас заспешил к лавке, на которую пришелец сперва швырнул свою шубу, а потом уселся и сам.
Впрочем, едва он снял магерку, опытный трактирщик сразу же смекнул, что его новый гость вовсе не поляк: его волосы не были подстрижены кружком по самой макушке, а затылок и виски не были выбриты. Напротив, густая каштановая шевелюра воина была лишь аккуратно подстрижена на висках, а сзади чуть не доходила до плеч.
«Немец! — подумал хозяин. — Швед какой-нибудь, либо германец. Наемник!
[25]
»
Эта мысль заставила его облегченно вздохнуть. Все тот же опыт подсказывал ему, что от наемного немца в любом случае неприятностей меньше, чем от ляха… Когда немцев посылают в сражение, они куда страшней храбрецов Речи Посполитой, но грабежом и поборами занимаются реже и если заказывают скудную еду, то обычно платят за нее.
— Что будет угодно? — спросил он, слегка поклонившись вошедшему.
— Вина, да побольше! — ответил тот на очень правильном русском языке, лишь слегка гортанно нажимая на отдельные слоги, что подтверждало догадку трактирщика: поляки так не говорили.
— А кушанья какого принести? Репа есть тушеная с морковью, рыба под луковым соусом — утром с сыном сами наловили. Хлеб только из печи, отрубной, правда, иного ныне не сыщешь, кроме как за стенами.
И трактирщик выразительно мотнул головой в сторону Китай-города.
— И там уже не хватает, — вздохнул немец. — Хлеба принеси. Можно и рыбы. Дичи, конечно, нет?
— Помилуйте! Не извольте гневаться! Откуда бы?!
— Ладно. Главное — вина.
Наемник окинул взглядом залу, и глаза его, равнодушно скользнув по забившимся в угол дьячкам, почти сразу задержались на путнике, спокойно поглощавшем в это время хлеб и вино.
