Шокальский попытался сохранить ясность мыслей, но это не получалось. Умереть он уже приготовился. Но принять ТАКУЮ смерть…
— Послушайте, пани!.. — как ни странно, именно теперь в его голосе прозвучала некая твердость. — Если вы помогаете ополчению князя Пожарского, то, выходит, ведете с нами войну. А на войне не полагается проявлять лишнюю жестокость и применять к пленным пытки, кроме как для получения ценных сведений…
Лицо Василисы, и без того пунцовое от ярости, вспыхнуло, кажется, еще ярче. Она с трудом перевела дыхание:
— Вовремя вспомнил, лях! А помнишь ли смоленского воеводу Михайлу Шейна?! Ведь ты брал его в плен!
— Я, — по крайней мере, теперь он начал понимать, что происходит. — Я, пани. Но не я приказал затем применить к нему пытки. То был приказ короля. Я в этом не участвовал.
Она стояла над ним, сжав кулаки, прекрасная и страшная, как языческая богиня гнева. Откуда-то появился Прохор с двумя казаками — они тащили толстую березовую палку, заостренный конец которой в свете костра казался окрашенным кровью. Ее вид придал Станиславу, готовому вновь потерять сознание, новые силы.
— Если вы, пани, хотите отплатить за суровость в отношении смоленского воеводы, то мстить нужно не мне. Я имею право на обычную смерть.
— Не имеешь! Именно ты потом вез Михаила в Литву, скованного, в деревянной клетке, узкой, где нельзя было лечь! Ему даже ран не перевязали. И он умер! А теперь тебе придется за это отвечать! На кол его!
С двух сторон Шокальского подхватили крепкие руки, кто-то грубо рванул с него пояс.
— Стойте, пани! — крикнул он. — Еще минута… А если я вам скажу, что Михаил Шейн не умер?
Взмах руки, и казаки, державшие ротмистра, приподняли его выше, почти поставив на ноги, лицом к лицу с Василисой.
— Не умер? — ее голос вновь был необычайно звонок и, наконец, задрожал. — Ты лжешь!
— Не лгу, и Бог тому свидетель, — отчаянным усилием Станислав вырвал правую руку из крепкой хватки Прохора и перекрестился. — Да, я отправил королю сообщение о смерти воеводы, но сделал это, чтобы скрыть свое преступление. Возле самой границы Литвы мою хоругвь, которая сопровождала пленного и обоз с нашими ранеными, догнала женщина… Сказала, что она — мать воеводы, хотя я не очень поверил: она показалась мне слишком молодой. Она долго уговаривала меня, отдала сверток, в котором было золото: несколько колец, серьги с бриллиантами, ожерелье. И я не удержался! Я видел, что пленник действительно может не доехать живым — он потерял много крови. Хотя раны ему мои солдаты перевязали, я сам приказал. И я позволил этой женщине его забрать. Она сняла воеводу с телеги и на руках донесла до другой, той, на которой приехала. А у нас в обозе как раз в ту ночь умер раненый. По возрасту, фигуре, по цвету волос он мог сойти за Шейна. И я его приковал в той же клетке. Двоим стражникам заплатил, чтобы молчали. И все сошло, никто ничего не заподозрил…
По лицу ротмистра струями стекал пот, он готов был снова лишиться сознания.
Но мокрым от пота стало теперь и лицо Василисы.
— И куда Алё… куда та женщина его повезла?
— Помилуйте, пани, да разве бы она мне сказала?! Она поехала, разумеется, назад — не в Литву же… Возможно, потом смоленский воевода и умер, однако именно я дал ему возможность выжить.
— Еще раз поклянись, что говоришь правду! — прошептала Василиса.
— Клянусь спасением души!
У женщины вырвался то ли вздох, то ли стон, и вдруг она пошатнулась.
— Да, если ты и спасешь свою поганую душу, то только потому, что сделал это, хотя бы и отобрав у вдовы все ее украшения.
— Она мне сама отдала. И не задаром же, пани, я должен был рисковать головой! Представьте, что сделал бы со мною король, если бы узнал?
Несколько мгновений красавица-атаманша молчала, опустив голову. Потом вновь подняла глаза к невидимому во мгле небу, но на этот раз выражение ее лица было не таким, как пару минут назад. Смятение, робкая надежда, почти смирение были в ее взгляде. Она опять перекрестилась и едва слышно шепнула:
— Прости меня, Господи! Или покарай за все грехи, но только пускай это будет так!
Потом Василиса повернулась к казаку, что держал на весу березовый кол, вырвала длинную и толстую палку, размахнулась ею, будто прутиком, и отшвырнула далеко в сторону.
И снова взглянула в лицо пленнику.
— Ну так вот что я тебе скажу, пан Шокальский!.. И трудно поверить в то, что ты сказал, но я поверю, потому как иначе не могу, не смогу… Ты станешь первым ляхом, кого я оставлю в живых. Если, конечно, твои раны не смертельны. Думаю, нет — ни в сердце, ни в спине, ни в горле у тебя стрел не было. Эй, Прохор!
— Слушаю, Василиса! — он тотчас возник рядом, кажется, отчаянно радуясь, что грозная повелительница не исполнила своего страшного намерения.
— Коня приведи, живо. И помогите пану ротмистру на него сесть.
Спустя минуту, когда Станислав с трудом утвердился в седле, Василиса взяла коня под уздцы и сама вывела на дорогу.
— В деревню, что позади в трех верстах, не заезжай! — проговорила она, уже не глядя на ротмистра. — Там тебя мужики точно на кол посадят. Гони прямо в Тверь, с дороги не сворачивай. Часа через три рассветет, не собьешься. А там вскоре и ваши разъезды покажутся, их окрест Твери много шатается. И скажи своему пану гетману, что скоро он побежит из земли русской, как заяц от борзых! Он и сам, небось, это чует, да спесь ляховская ему ум застилает. Понял, что сказать надобно?
— Понял.
— И, покуда жив, молись за раба Божия Михаила! Пошел!
Она хлопнула ладонью по крупу коня, и тот галопом помчал по дороге.
Глава 6. История воеводы
— Так сколько же лет ей, матушке твоей? Я, увидав ее, сперва подумал, будто она годами ровня со мною, а не то так и моложе.
Этот вопрос Хельмут Шнелль задал, не отрываясь от своей работы, а занят он был тем, что аккуратно чистил внутренность большого бычьего пузыря. Второй, уже вычищенный, лежал рядом с ним на скамье.
Они с Михаилом сидели в одной из верхних светелок терема, которую со вчерашнего дня занимали вдвоем. Дядя молодого воеводы, бывший стрелецкий сотник Демьян Басаргин, год назад приютивший у себя сестру, ныне был в отъезде. Старые раны все чаще напоминали ему о себе, и он отправился в паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, желая исповедаться игумену Дионисию, который его хорошо знал, да заодно полечиться монастырскими травами. Это было на руку Михаилу — он верил материну брату, но вовсе не желал тревожить старика своим появлением и, тем паче, рассказывать ему, для чего вдруг объявился в Москве.
Терем Басаргина сильно пострадал во время прошлогоднего пожара, а восстанавливать его не было ни сил, ни денег. И хотя снаружи повреждения были не особенно заметны, часть внутренних помещений все еще оставалась выгоревшей, мало пригодной для жилья. Поэтому Алёна Елисеевна велела ключнице Марфе поселить сына вместе с его товарищем в своей светелке, а сама временно перебралась в светелку брата.
