Накануне князь Пожарский тоже колебался перед тем, как отдать приказ пушкарям, однако выбора не было: за мощными стенами Китай-города засели основные силы польского гарнизона. Правда, в последние месяцы полякам (как и всей Москве) не доставляли продовольствия — дороги были перекрыты силами ополчения и отрядами казаков князя Трубецкого, собравшего и возглавившего остатки лихих отрядов Прокопия Ляпунова. Голод ослабил завоевателей, однако и обозлил — они отлично понимали, что сдаваться им резона нет, и готовы были драться со всей отчаянной решимостью — тем более, что им на помощь двигалась от Твери армия гетмана Ходкевича.
Ныне гарнизоном командовал полковник Струсь — Гонсевский, после памятной истории с лазутчиками, захватившими его в Чудовом монастыре, стал неистово бояться Москвы и уехал оттуда под первым же приемлемым предлогом. Храбрости пану Стурсю было не занимать, что до ума, то ум, по его мнению, был военному человеку только помехой.
Кабы не это, то полковник, верно, уже давно сумел бы договориться с Трубецким, полгода, как поставившим свои таборы на Москве-реке и зимой штурмом взявшим Белый город. Казаки Трубецкого взяли было и Китай-город, но оттуда их вскоре выбила подоспевшая конница Ходкевича. Пану Струсю доносили, что казаки злы на своего предводителя: наобещал богатой добычи, а что они взяли в разоренном Китай-городе? Еще более они злились на подошедших в конце августа к Москве ополченцев Пожарского и Минина — те получали изрядное жалование, коим делиться явно не собирались: князь Дмитрий Михайлович сразу же объявил Трубецкому, что не будет у того в подчинении, и армия его образует отдельный стан. «Богатии!» — злобно величали нижегородцев казаки. Сам же Трубецкой больше не желал вступать с битву: с таким-то распоясавшимся войском, что бы он навоевал! Однако его тешили надежды взять еще с пару десятков польских обозов, что двигались с наступающими на Москву войсками гетмана, дать своим молодцам обобрать эти обозы, а затем и отойти от греха подальше: было ясно, что Пожарский затевает настоящую войну, и сложить на ней голову Трубецкому вовсе не улыбалось.
Поэтому, предложи полковник Струсь «казачьему князю» несколько мешков золота (а этого у поляков по прежнему хватало — золото не хлеб, никто его не ел!), и Трубецкой давно увел бы своих людей от стен Москвы, и сколько-то обозов еще успело бы дойти до оголодавшего гарнизона.
Но полковнику было мерзко даже подумать о каком-либо договоре с русскими — он предпочитал лучше умереть с голоду и уморить всех своих воинов, а заодно с ними всех остававшихся в городе русских, тоже голодавших, и от того становившихся опасными.
Кроме того, он свято верил, что Ходкевич успеет выручить их и отобьет войска Пожарского.
Князь Дмитрий тоже отлично понимал, как опасно приближение мощных польских ратей, долгое время отдыхавших и отъедавшихся в Твери. Нужно было успеть взять Москву до того, как основные силы Ходкевича подойдут и нападут.
За день до решительного штурма, перед которым пушкари должны были, насколько возможно, разрушить укрепления Китай-города, ополченцы выдержали страшную битву с подступившей к городу польской конницей. Несколько часов отчаянной сечи унесли сотни бойцов с той и с другой стороны, и нижегородцам пришлось отступить за Москву-реку. Однако ночью, когда успокоенные этим отступлением поляки безмятежно улеглись отдыхать в своих шатрах, Козьма Минин, взяв несколько сотен пехотинцев и конный полк «Михайлы Стрельца», стремительным броском переправился на другой берег и ударил по польскому лагерю. Ночная битва была еще страшнее дневной. В разбавленной рыжими сполохами факелов, озаряемой короткими вспышками пищального огня кровавой тьме, сражавшиеся слились в одно немыслимое человеческое месиво, и, верно, иные погибали от ударов своих же товарищей, иные гибли под копытами взбесившихся от грохота и порохового смрада коней, но люди дрались с особенным ожесточением — такое обычно вызывает именно ночной бой, когда никто не может увидеть ни твоего страха, ни твоих ран, когда ты бьешься будто бы один со всеми, и помогает тебе лишь твоя отвага, да Бог, если среди безумия крови и смерти ты не забудешь просить Его помощи.
Дерзкая вылазка Минина и Шейна спасла ополченцев: смятые и ошеломленные поляки отступили, конница откатилась прочь от города, а основные силы Ходкевича были еще на подходе.
Победой нужно было немедленно воспользоваться, и Пожарский приказал поутру готовить наступление. Прискакал гонец от Трубецкого, передав обещание «казачьего князя» занять и очистить от поляков подходы к Серпуховским воротам, через которые предполагалось нанести основной удар.
— Ой, не верю я Трубецкому! — вздыхал Козьма Захарович, обсуждая с главным воеводой предстоящую битву. — Ой, гляди, Дмитрий Михайлович, обманет он нас!
— Я того же и сам боюсь! — согласно кивнул в ответ Пожарский. — И не в том даже беда, что князь сам воевать не хочет, а что казаки прокопьевские его не больно-то ныне и слушают. Однако, им за Серпуховские ворота пяток польских обозов обещаны, а они уж на подходе. Да и славой со мной делиться Трубецкому обидно. Надеюсь, на сей раз он свое взять захочет.
Тем не менее, понимая, что казаки могут не удержать Серпуховских ворот в случае, если туда подоспеют отряды Ходкевича, князь Дмитрий направил на подмогу Трубецкому два конных полка: сильно пострадавший в ночной вылазке, но не утративший боевого духа полк «Михайлы Стрельца» и полк Хельмута Шнелля. Его разношерстная конница за день до того первой приняла удар польских кавалеристов, выстояла до подхода основных войск и при этом самым непостижимым образом понесла достаточно малые потери.
Теперь два полка соединились и спешно двинулись на указанные Пожарским позиции.
Они оставили лагерь еще в то время, как смоленские пушкари обстреливали укрепления Китай-города, и стлавшийся оттуда дым какое-то время закрывал от них берег Москвы-реки и сами ворота. Но когда завеса слегка рассеялась, Шейн взмахом руки остановил передовую сотню.
— Что-то мне не нравится то, что там происходит! — проговорил он, когда Хельмут, так же остановивший своих кавалеристов, подъехал к другу и стал с ним рядом. — Нет там никаких казаков. И на стенах с этой стороны пусто.
— Подозрительно пусто! — уточнил Штрайзель. — Даже возле пушек в бойницах — никакого движения. Если бы Трубецкой занял эти укрепления, мы бы увидели там его людей. Их там нет. И ляхов не видно.
— Засада? — Михаил посмотрел в лицо товарищу и увидел в ответ лишь мрачную ухмылку. — Не молчи, скажи.
Хельмут, нахмурясь, слегка кивнул на вставшие позади двух воевод нестройные ряды всадников. Шейн, поняв, что означает этот жест, слегка коснулся боков коня шпорами. Воеводы отъехали от войска шагов на десять и остановились там, где их разговора уже не могли расслышать.
— Гарнизон засаду устроить не может — у них на это не хватит сил! — ответил наконец немец на вопрос товарища. — Вылазку они, возможно, затеяли бы, войди мы туда, но вот так вот сидеть и поджидать… Для этого нужно быть уверенными, что они легко нас накроют, да еще что мы не успеем предупредить Пожарского и остановить наступление основных сил. Значит там уже не только гарнизон.
