— Он — мой друг, — спокойно подтвердил Штрайзель. — И я дал слово его матери, что покуда жив, буду с ним рядом и отведу от всякой беды. Сейчас там всего опаснее. Мне нужно вернуться. Позволь, князь!
Пожарский только махнул рукой.
— И хотел бы запретить, да права не имею: твоя отчаянная скачка, возможно, спасла жизнь многим из нас, да и битву мы могли бы проиграть, не разузнай вы с Михайло об этой засаде. Выходит, я и ему, и тебе обязан. Поезжай. Только смотри: убьют тебя — твой друг мне того не простит. Скажет: пошто отпустил?
— Не скажет. Он воин и знает, что в бою иногда убивают. До встречи!
При всей своей отваге Хельмут отлично понимал, что попытаться проехать там, где уже шли лавиной польские полки, было бы сущим безрассудством. Найдись у него прежний голубой жупан, либо немецкие доспехи, он бы, возможно, решился выдать себя за наемника, отставшего от своей хоругви, но на нем были русские кольчуга, зерцало и шлем, которые выдали бы гонца с головой. Проскочить мимо поляков, полагаясь, как и в первый раз на быстроту своего коня, тоже было мало надежды: во-первых Фоэр отдал все силы недавней бешеной гонке, и заставить его так же мчаться означало почти сразу убить благородного жеребца, а во-вторых, поляков слишком много, вдоль их рядов пришлось бы скакать куда дольше, чем мимо дозорных с Кремлевской стены, и уж тогда «огненного гонца» наверняка сумели бы подстрелить.
Взвесив все эти соображения, Штрайзель решил, что придется ехать через окружавшие город рвы, во многих местах заросшие кустами и ивняком, проникнуть таким образом на окраину Замоскворечья, и потом уже, судя по обстановке — либо попробовать с какой-то стороны прорваться в Кремль, либо, если это не получится, доехать до Москвы-реки и попытаться (благо теперь еще и лето!) использовать старый проход через Тайничную башню.
Он миновал лагерь ополченцев, провожавших его дружескими напутствиями (о его подвиге все уже успели прослышать), и въехал в небольшую рощицу, за которой пролегал первый ров, некогда прорытый вокруг старинного московского посада. За ним был еще один ров, а дальше начинался уже Земляной город, как и Замоскворечье сильно опустошенный во время прошлогоднего восстания и погромов, которые учинили после него поляки.
Битва здесь должна была завязать вот-вот — именно через Земляной город решил теперь ударить по Кремлю Пожарский. На его высоких земляных валах преимущество будет у ополченцев, а не у закованных в тяжелые кирасы польских пехотинцев и уж точно не у шляхтеской конницы.
Однако бою еще рано было начинаться, поэтому Хельмут удивился, услыхав несколько выстрелов, раздавшихся прямо во рву, и затем — чьи-то разноголосые вопли и лязг оружия. Там определенно уже шла сеча — но вот, кто с кем дрался? Может, стоит посмотреть?
Германец размышлял недолго. В конце концов, он так и так собирался проехать через этот ров, так не объезжать же его?
Он послал коня вперед, слегка натягивая поводья, чтобы скакун не оступился на крутом спуске. Во рву действительно кипела битва, и сражались не менее пятидесяти человек с одной и не менее двух десятков с другой стороны. Опытным взглядом бывалого воина Штрайзель сразу же оценил происходящее: те, кого было больше, явно оборонялись от нападения, а нападающие, не смущаясь своим меньшинством, отчаянно их теснили. Та и другая группа являли довольно любопытное зрелище: в большинстве были поляки, и по их виду Хельмут понял, что это, скорее всего, люди из московского гарнизона пана Струся — изможденный вид, бледные лица, — все говорило о пережитой ими долгой осаде. Те же, кто на них нападал, были, скорее всего, казаки — это было видно и по их одежде, и по вооружению. Но вряд ли то мог быть казачий отряд, как нижегородский, так и украинский, скорее он напоминал простую разбойничью шайку. Только вот, что ей было делать под стенами осажденной Москвы, где трудно было рассчитывать на какую-то добычу, и что, с другой стороны, делали здесь поляки, которым, невесть как удалось выбраться за стены Кремля?
Поляков явно ошеломило внезапное нападение, но они сумели придти в себя и, в свою очередь, уже теснили нападавших, пуская в ход не только сабли, но и пистолеты, хотя в узком пространстве рва легко было выпалить и в кого-то из своих… Человек десять с той и с другой стороны уже были ранены или убиты и валялись под ногами у дерущихся.
Среди ляхов выделялся рослый, крепко сложенный шляхтич лет пятидесяти, в алом кафтане и широкой делии, отделанной дорогим мехом. Сабля, которой он размахивал, тоже была не простая — с вызолоченной, украшенной каменьями рукоятью, а белая холеная рука, сжимавшая эту рукоять, сверкала несколькими драгоценными перстнями.
«Однако, это кто-то не простой!» — подумал Штрайзель, вновь решая для себя вопрос, ввязываться ли в эту драку или ехать дальше, предоставив дерущимся убивать друг друга и дальше.
Дело решил крик одного из нападавших, определенно командовавшего остальными:
— На вал их тесните! Да поживее! И заходите сзади!
Хельмут обратил внимание не на сам приказ, но на голос, отдавший его: низкий и звучный, он, тем не менее, едва ли мог быть голосом мужчины. Штрайзель посмотрел в ту сторону и увидел предводителя шайки, вернее предводительницу — то была действительно женщина. В распахнутом жупане, надетом поверх красной мужской рубахи, в развевающейся юбке, в суконной шапке, из-под которой падали на плечи перевитые шнуром длинные светлые косы, с окровавленным топором воздетым над головой, эта женщина поразила бы любое воображение. В памяти германца сразу ожили сказания о воинственных девах-валькириях, которые слагали в древности его предки.
Но сейчас он не стал задаваться вопросом, кто эта валькирия, и откуда она здесь взялась. Он знал это. И ему уже не нужно было решать, вмешиваться в битву или нет.
Пистолет он вскинул на полном скаку, однако все равно не промахнулся — один из двоих ляхов, с которыми рубилась в это время предводительница разбойников, рухнул лицом вниз, едва ее не задев. Второго она тут же уложила сама, но на нее кинулись еще несколько человек, должно быть, сообразив, что нападающие подчиняются именно ей.
— Эй, ляхи, а вас не много? — крикнул Хельмут, спешиваясь, потому что в толчее драки верховому было бы куда труднее. — Ну что вы всем скопом на одну девушку? Я вам не подойду?
Его вмешательство сразу изменило соотношение сил — казалось, казакам не хватало в помощь всего одного опытного бойца, чтобы оказаться сильнее своих противников. Они живо вытеснили поляков из рва на высокую земляную насыпь, где им стало еще труднее отбиваться: вал был не так уж широк, и нападать здесь вдвоем или втроем на одного было сложно, а единоборство казаки неизменно выигрывали.
— Ты кто такой будешь? Отчего нам помог? — спросила предводительница, пинком скинув в ров упавшего ей под ноги здоровенного детину и оборачиваясь к Хельмуту.
Он, улыбнувшись самой любезной улыбкой, какая могла получиться при взмахе сабли, ответил:
— Я помог от того, что во-первых, служу в войске князя Пожарского, а твои люди, похоже, с ним заодно. А во-вторых, мне действительно не нравится, когда четверо бьются против одного, тем более, если этот один — женщина. Ведь ты же не прикидываешься мужчиной, так, Василиса Кондратьевна?
