– Допустим. Но все же это глупо. Глупо и недостойно. Он ведь и на самом деле может в нее влюбиться!
– В двадцать лет человек всегда в кого-то влюблен. Между прочим, до того, как увлечься Абризой, он был влюблен в твою жену. Тебе это больше нравится?
– Меньше. Но, думаю, в мою жену влюблена половина лагеря. Вторая половина влюблена в тебя, матушка!
– О Боже! – Элеонора сморщилась, но не от досады, а от того, что уколола палец иголкой (вышивать она пыталась научиться шестьдесят лет, и ничего не получалось!). – О Боже, Ричард! Лести ты выучился от сарацинов, что ли? Ну, а если серьезно, то я восхищаюсь тобой! До последнего мгновения не верила, что ради моей просьбы ты это и в самом деле сделаешь. Там, на турнире...
– Что сделаю? Неужели ты поверила, мама, что я это сделал нарочно?! Уж круга три я бы его погонял... Нет, это он сам.
– Не верю! – и королева вновь с яростью воткнула иглу в пяльцы.
– Правда, сам! Ему повезло: это проклятая лихорадка делает меня таким медлительным... Но и твой Эдгар молодец. Он с такой силой двинул мне по башке, что она чуть не раскололась! В точности, как молотом в кузнице. Видишь, как хорошо приложил?
Ричард поднялся с низкой лежанки, почти достав головой свод материнского шатра и прошелся взад-вперед, время от времени прикладывая ко лбу большую медную монету. Выпуклая лиловая шишка под самыми волосами была не особенно заметна, но причиняла боль, и это злило короля: он представлял себе, сколько насмешливых песенок уже сочинили об этой шишке в лагере германцев, датчан, да, скорее всего, и французов.
– Так что мы будем дальше делать с дочерью султана, а, матушка? – спросил Львиное Сердце, раз пять смерив небольшой шатер своими широкими шагами.
Элеонора оторвалась от работы и подняла к сыну серьезный взор:
– Я думаю, придется вернуть ее отцу.
– Ты думаешь?
– А что? Или у тебя мало заложников-магометан? Даже если кто-то из рыцарей и впрямь прослышит про знатную пленницу, никто не посмеет осудить твой благородный поступок. Если султан не сдержит слова, то отвечать за подлость мужчины мужчинам и надлежит. Так ты и скажешь рыцарям.
Ричард усмехнулся.
– У тебя воображение, как у двадцатилетней.
– Что ты! Двадцатилетняя сочла бы мою затею низкой... Если бы я сама не была в этом заинтересована. Хочешь спросить, что я собираюсь сделать потом?
– Не хочу. Не то еще проговорюсь кому-нибудь. Мы здесь пьем много вина, а оно порой развязывает язык...
Этого разговора королевы-матери и ее сына никто не подслушивал. Не то он показался бы любому, кто бы его ни услышал, загадочным и непонятным. Впрочем, мать и сын нередко говорили меж собой, не вдаваясь в подробности. Они давно слишком хорошо понимали друг друга, чтобы тратить время на лишние слова. На первый взгляд резкий, вспыльчивый, порою грозный король мало походил на ироничную, спокойную и мудрую Элеонору. В действительности они были почти одно и то же – одинаково стремительные, непреклонные в принятом решении, бестрепетные и отважные до полного презрения к смерти. За долгие годы меж ними бывало и отчуждение, и временами вражда, но то, что их связывало, всегда было сильнее того, что могло их разделять. В сущности, Ричард стал воплотившейся в жизни мужской половиной Элеоноры, тем, чем ей хотелось бы быть самой, но чем женщина быть не могла. Она любила его всеми силами души, и он отвечал ей тем же, хотя в его жизни бывали дни, когда ему казалось, что он ее ненавидит. Это была неправда: только мать до конца понимала его мятущуюся душу, и только он совершенно понимал ее.
Он снова сел на лежанку и некоторое время с сочувствием следил за тем, как его мать сражается со своей вышивкой.
– Думаешь, мы дойдем? – спросил он, отвечая уже ее мыслям, а не словам.
– Думаю, как и ты, – сказала она тихо.
– Значит, нет?
Элеонора грустно улыбнулась:
– Больше всего на свете мне хотелось бы думать иначе... Ночами я молюсь только об одном: чтобы ты дошел! Но ты сам видишь, как искушает дьявол всех, у кого есть власть... Все эти твои князья, герцоги, бароны готовы передраться из-за еще не существующей добычи... Да что там! С этим они бы еще справились – все же христианская Вера сильнее жадности. Но вот жажда славы и зависть... Ричард, Ричард! Если этим болеешь ты, то кто устоит?
– Я же не лучше других...
– Ты не лучше, ты больше. Нужно иметь очень большую душу, чтобы вместе со столькими грехами в ней помещалось не меньше добра. Они не устоят до конца, Ричард! И ты знаешь это лучше меня.
– Знаю. Но иногда мне кажется, что можно было бы захватить Иерусалим и освободить Гроб Господень, взяв с собою только немногих, только самых лучших. Таких, как Иаков Авенский, как мои друзья граф Лесли и Блондель. Хотя Блондель больше трубадур, чем рыцарь, но в бою он не дрогнет. А еще твой любимец Эдгар Лионский, его друг-близнец граф Луи Шато-Крайон, ну и этот невероятный богатырь Седрик Сеймур... Я бы пошел туда только с ними одними.
Элеонора рассмеялась. Отложив пяльцы, она запустила руку в густые каштановые кудри сына и принялась их ерошить и трепать. При этом у великого короля и воина сделалось самое глупое выражение лица. Казалось, он готов замурлыкать. Впрочем, львы мурлычат не хуже котов, только их мурлыканье пугает робкие души почти как их рык.
– В детстве, помнишь, ты часто спрашивал, может ли один рыцарь победить тысячу сарацинов? И когда тебе пытались объяснить, что это невозможно, кричал: «Но ведь Бог сильнее всех-всех сарацин вместе! И если Бог будет с рыцарем, почему же он не победит?!» И еще, когда тебе говорили, что в рай попадают не только воины, ты удивлялся: «Но как же придти в Царство Небесное и сказать, что не защищал Христову Веру? Кто же туда пустит?» Да... В душе я всегда была с тобой согласна.
– А теперь?
– И теперь тоже... Послушай, почему ты торчишь в шатре у старухи-матери, а не у молодой жены?
Ричард засмеялся:
– Она спит. Ночью нам... не спалось. И потом – разве к жене идут со слабостью? Слабость я могу показать только тебе.
Она нахмурилась:
– А что ты будешь делать, когда я умру?
– А ты не умирай раньше меня! – упрямо проговорил он.
– Это жестоко, Ричард. Жестоко просить мать пережить сына... Двух сыновей я уже пережила, но я не любила их так, как тебя. Впрочем, проси не проси, но это ведь не от нас с тобой зависит. Послушай, вели принести вина. Что-то меня тянет смочить горло и смочить не водой. У меня в шатре был кувшинчик, но отчего-то быстро опустел. Давно подозреваю Клотильду в тайном пристрастии к вину.
Ричард вновь встал.
– Ты хочешь, чтобы я звал пажа, вместо того, чтобы сделать десять шагов до своего шатра? У меня как раз есть отличное кипрское зелье! И вообще, если я влезаю в кольчугу без помощи оруженосца, то с кувшином справлюсь и подавно!
