– Тем не менее об этом говорят многие. А теперь перестаньте
протестовать и слушайте. Миссис Ллуэллин-Смайт, диктуя вам письма, часто
просила вас копировать ее почерк, не так ли? У нее была старомодная идея, что
посылать друзьям и знакомым письма, отпечатанные на машинке, – дурной тон. Это
пережиток Викторианской эпохи. В наши дни никого не интересует, получает он
отпечатанные письма или написанные от руки. Но для миссис Ллуэллин-Смайт это
выглядело невежливым. Вы понимаете меня?
– Да, понимаю. Она действительно просила меня об этом.
«Ольга, – говорила она, – перепиши от руки эти три письма, которые ты
застенографировала под мою диктовку, и постарайся, чтобы почерк был похож на
мой». Миссис Ллуэллин-Смайт учила меня подражать ее почерку, показывала, как
пишет каждую букву. «Теперь, когда ты научилась писать как я, – говорила она, –
можешь ставить за меня подпись. Из-за ревматизма мне все труднее писать самой,
но я не хочу, чтобы люди считали меня инвалидом, и не люблю, когда мои письма
отпечатывают на машинке».
– Вы могли писать их вашим обычным почерком, – заметил
мистер Фуллертон, – а в конце добавлять примечание: «Написано секретарем» – или
ставить любые инициалы.
– Миссис Ллуэллин-Смайт этого не хотела. Ей нравилось, чтобы
все думали, будто она пишет письма сама.
«Это достаточно похоже на правду», – подумал мистер
Фуллертон. Миссис Ллуэллин-Смайт всегда возмущало то, что она больше не может
далеко ходить, быстро подниматься на холм, производить привычные действия
руками, особенно правой рукой. Ей хотелось заявить окружающим: «Со мной все в
полном порядке – я в состоянии делать все, что хочу». Это была одна из причин,
по которым кодицил к последнему завещанию, составленному и подписанному Луизой
Ллуэллин-Смайт, вначале был принят без всяких подозрений. Подозрения возникли в
офисе самого мистера Фуллертона, потому что он и его младший партнер очень
хорошо знали почерк миссис Ллуэллин-Смайт.
– Просто не могу поверить, что Луиза Ллуэллин-Смайт написала
этот кодицил, – сказал молодой Коул. – Я знаю, что у нее в последнее время
разыгрался артрит, но взгляните на образцы ее почерка, которые я выбрал среди
ее бумаг, чтобы показать вам. Тут что-то не так.
Мистер Фуллертон согласился, что с кодицилом что-то не так,
и обратился за помощью к экспертам. Ответы независимых друг от друга
специалистов были одинаковыми: почерк кодицила определенно не принадлежит Луизе
Ллуэллин-Смайт. Если бы Ольга была менее алчной и сохранила без изменений
начало кодицила: «В благодарность за внимание, заботу и привязанность ко мне я
завещаю…» – но в дальнейшем бы ограничилась просто круглой суммой, оставленной
преданной девушке au pair, родственники могли бы счесть такую благодарность
чрезмерной, но принять ее без всяких сомнений. Однако полностью лишить
наследства родственников – племянника, который являлся главным наследником в
предыдущих четырех завещаниях, составленных на протяжении почти двадцати лет, –
и оставить все какой-то Ольге Семеновой было не в характере Луизы
Ллуэллин-Смайт. Даже жалоба на дурное влияние могла бы привести к опротестованию
такого документа. Страстная, энергичная девушка оказалась чересчур жадной.
Возможно, миссис Ллуэллин-Смайт сказала, что оставит ей какие-то деньги, так
как привязалась к девушке, исполнявшей все ее просьбы и причуды. Перед Ольгой
открылась заманчивая перспектива получить все состояние старой леди – деньги,
дом, одежду, драгоценности. Но теперь ее постигло наказание за алчность.
Мистер Фуллертон против своей воли и инстинктов юриста
чувствовал жалость к девушке. Она страдала с детских лет, живя в полицейском
государстве, потеряв родителей, брата и сестру, постоянно испытывая страх и
унижение, и все это помогло развиться черте, несомненно врожденной, но не
принявшей бы подобных масштабов в иных условиях, – безудержной, поистине
детской жадности.
– Все против меня, – продолжала жаловаться Ольга. – Вы все
несправедливы ко мне, потому что я иностранка. Почему вы не скажете, что мне
делать?
– Потому что я не думаю, что у вас большой выбор, – ответил
мистер Фуллертон. – Ваш лучший шанс – честно во всем признаться.
– Если я скажу то, что вы хотите, – это будет ложью. Миссис
Ллуэллин-Смайт составила это завещание и подписала его. Она велела мне выйти,
пока другие будут его подписывать.
– Есть люди, которые скажут, что миссис Ллуэллин-Смайт часто
не знала, что подписывает. Она не всегда перечитывала лежащие перед ней
документы.
– Значит, она не знала, что говорит.
– Дитя мое, – сказал мистер Фуллертон, – вам остается
надеяться на то, что это ваше первое преступление, что вы иностранка и знаете
лишь начатки английского языка. Вы можете отделаться мягким приговором или даже
быть условно освобожденной на поруки.
– Все это только слова. Я попаду в тюрьму и никогда оттуда
не выйду.
– Теперь вы говорите чушь.
– Было бы лучше, если бы я убежала и спряталась, так чтобы
меня никто не мог найти.
– Вас бы нашли, как только выписали бы ордер на ваш арест.
– Нет, если бы я уехала сразу же и кто-нибудь мне помог. Я
могла бы покинуть Англию на корабле или самолете, найти кого-нибудь, кто
подделывает паспорта, визы, или что там нужно иметь. У меня есть друзья,
которые меня любят. Они помогли бы мне исчезнуть. Я могла бы надеть парик и
ходить на костылях…
– Послушайте, – властно прервал мистер Фуллертон. – Я
рекомендую вас адвокату, который сделает для вас все, что от него зависит.
Исчезнуть вам не удастся. Вы рассуждаете как ребенок.
– У меня есть деньги. Я скопила достаточно. – Помолчав, она
добавила: – Я верю, что вы стараетесь мне помочь. Но вы ничего не сможете
сделать, потому что закон есть закон. Ничего, мне все равно помогут, и я
отправлюсь туда, где меня никогда не найдут.
Ее действительно не нашли, и мистера Фуллертона очень
интересовало, где она теперь.
Глава 14
Эркюля Пуаро проводили в гостиную «Эппл-Триз» и сказали ему,
что миссис Дрейк скоро к нему выйдет.
Идя через холл, Пуаро слышал звуки женских голосов за
дверью, очевидно ведущей в столовую.
Он подошел к окну гостиной и окинул взглядом аккуратный,
ухоженный сад. Астры и хризантемы все еще цвели, привязанные к подпоркам; пара
роз упорно сопротивлялась приближению зимы.
Пуаро не смог разглядеть никаких признаков подготовительной
деятельности садовника-декоратора. По-видимому, миссис Дрейк оказалась слишком
крепким орешком для Майкла Гарфилда и осталась нечувствительной к его
соблазнам.
Дверь открылась.
– Простите, что заставила вас ждать, мсье Пуаро, – сказала
миссис Дрейк.
