Женщину звали Майя. Она была высокой и статной, светлокожей, с копной густых каштановых волос. Майя выделялась из толпы отстраненным взглядом, одеждой, надетой часто не по сезону и не к месту, и всегда что-то писала в тетради. Но больше всего Вадима заинтересовала брошь, которую носила Майя. Керамическая, в виде солнца, с лицом человека, она являлась повторением лика идола Золотого Солнца!
Вадим чуял: Форельман встретился с Майей не случайно, и она, должно быть, тоже что-то знает о языческих кладах. На протяжении всей слежки Иван его не обнаружил, а вот Майя замечала Вадима не раз. Она встретилась с ним взглядом, когда сидела в кафе, потом отвела свои колдовские, с лунным светом на дне, глаза и принялась что-то писать.
Вадим сгорал от любопытства: что она такое все время пишет? И не о нем ли, часом? Улучив момент, он украл у нее сумку и вытащил тетрадь. Почерк у дамы был витиеватым, местами неразборчивым; она писала беспорядочно: то были зарисовки, стихи, наблюдения и отдельные истории. На одной из страниц Вадим нашел и свою. Она поменяла ему имя, но само жизнеописание: война, ранение, затем скитания – все это было про него. Где-то приукрашено, изменены названия, но в целом совпадает.
Форельман исчез из его поля зрения, ни в гостинице, ни у Майи он больше не появлялся. «Упустил», – констатировал Вадим. Ивана следовало найти, и ничего иного, кроме как расспросить его подругу, ему не оставалось. Поздним вечером Вадим явился к ней домой, чтобы разузнать про Ивана и заодно про брошь. Майя, несмотря на свою внешнюю отрешенность, оказалась весьма неглупой особой. От такой можно ожидать всего, сделал вывод Вадим и, чтобы не рисковать, бросил в ее бокал яд и влил отравленное вино ей в горло. Яд был отменным, приобретенным еще на Востоке. Его использовали моджахеды, чтобы не сдаваться в плен живыми.
Вадим из записей Майи понял, что делала эта парочка на блошином рынке. Торговку, когда-то продавшую Майе брошь, он нашел не сразу. Лидия Феоктистовна появлялась на рынке лишь изредка, а когда приходила, скромно стояла на своем месте, в конце ряда с коробкой бижутерии в руках. Вадим наконец-таки ее дождался и купил у нее пару безделушек, за что женщина охотно ему рассказала про Выхино и про идола на Лысой горке.
Вадим сел в поезд и дернул в Карелию – пытать счастье. Он почти добрался до Выхина, как вдруг в райцентре на автобусной станции увидел Ивана. Он чуть себя не обнаружил, идя ему навстречу, но вовремя отвернулся, так что бывший гендиректор его не заметил. По всему выходило, что Иван в поселке уже побывал и отчаливает обратно. Вадим чувствовал, что Форельман не просто так трется около идолов. Вот только с уловом он возвращается или нет, было неясно. «Может, он обнаружил клад, но трогать его не стал или перепрятал?» – строил Вадим догадки.
Иван доехал до Петрозаводска, затем отправился в аэропорт и почему-то зарегистрировался на сухумский рейс. Вадим последовал за ним. И вот в Абхазии Форельман вновь пришел к идолу. Здешнее Солнце было изготовлено из темного металла, ничуть не походившего на золото. К нему водили экскурсии, и старый гид-абхазец вещал туристам о чудесных свойствах идола, речушки, у которой он находится, и всего каньона в целом.
«Слишком много народу обо всем этом знает – для того чтобы жертвенник остался нетронутым», – скептически заключил Вадим. Иван же оказался оптимистом. Причем оптимистом упертым. Вадим не без ехидства наблюдал из-за цветущего буйным цветом ракитника, как этот кретин со стахановским энтузиазмом роет землю. Он чуть не заржал вслух, когда тот выкопал армейскую флягу. Такая фляга где-то хранится и у него дома как память об Афгане.
До Форельмана-таки дошло, что ничегошеньки там нет и зря он ковыряется в земле. Иван злобно отшвырнул свою находку, едва не угодив ею Вадиму в лоб.
«Ничья», – подвел итог этой поездки Вадим. Отсутствие клада огорчало и в то же время радовало, потому что Иван-то остался с носом. Оказалось, что неудача соперника может доставить радость – не меньшую, чем собственная удача.
Из Анаклии в Сухум кладоискатели ехали вместе, но «на расстоянии» друг от друга. Вадим продолжал следить за Форельманом уже без всякого интереса. От чудовищной жары и духоты у него трещала голова. В таком состоянии на него обычно нападала апатия, он становился безразличным ко всему, даже к самому желанному. Была у Вадима такая черта – из-за усталости или неудачи бросать начатое или же попросту оттого, что у него изменилось настроение. Бывало, он опускал руки, уже пройдя большую часть пути. В его жизни остался недостроенным дом, который он бросил, выложив кирпичом стены до уровня окон; не прижившееся грушевое дерево, саженец которого он воткнул в землю и оставил на произвол судьбы, и выросший без него сын.
Но и загорался Вадим затеями и идеями так же внезапно, как и охладевал к ним. Чтобы приступить к делу, ему хватало небольшого импульса. Импульсом к новому витку приключений послужил рекламный ролик выставки, увиденный им по телевизору на вокзале. Пейзаж на картине художника Малуниса всколыхнул в его зачерствевшей душе сентиментальные чувства. Ошибиться он не мог: это был прибалтийский сюжет – только там, на побережье, можно увидеть «танцующий» лес. Низкие корявые сосенки, утопавшие корнями в песке, серебристая речка, а в ней – диск Золотого Солнца, того самого, с лицом человека, окруженного широкими лучами.
Вадима вдруг неистово потянуло на родину, где он провел детство и юность, где когда-то у него были настоящие друзья, где сейчас живет его сын и, может быть, еще помнит своего нерадивого отца. По иронии судьбы, четвертый идол был перед носом, в Прибалтике, а они – что Соболев, что Санек, что он сам – отправлялись на поиски за дальние километры. Сам бог велел действовать (или на ухо ему шептал лукавый?), подняться с пластикового кресла зала ожидания и идти за авиабилетом.
Вадим как оголтелый ринулся в Питер. Он опасался, что бывший гендиректор его опередит: а вдруг и он видел рекламу выставки? Уже через сутки Вадим с самого утра занял пост около входа в Манеж. Выставка еще не открылась, посетителей туда не пускали, поэтому среди немногочисленных ходоков Вадим по характерной внешности легко вычислил Малуниса. Он всегда различал в толпе земляков – по прищуру глаз, по носогубным складкам, чертам лица и прочим, явным и едва уловимым, признакам. Художник был типичным литовцем: сдержанным, немногословным, до холода вежливым, со взглядом, не лишенным легкого превосходства. Он двигался неторопливо, но уверенно, не совершая лишних движений, разговаривал тихо и с сильным акцентом.
Вадим проводил его до старого дома на улице Большая Зеленина, выгадал день, когда тот остался в квартире один, и явился в гости. Он не привык к реверансам и начал с места в карьер.
– Где это место? – короткий вопрос. Вадим ткнул пальцем в картину, которая оказалась в гостиной, – художник не стал оставлять ее в Манеже до начала выставки.
Малунис испуганно моргал бесцветными ресницами. Под острием прижатого к его горлу лезвия все его превосходство исчезло.
– Я не понимаю… – пролепетал он.
– Кai yra λi vieta? – переспросил Вадим по-литовски.
