И здесь на острове картинка одна, но узоров много. Они мешают друг другу. И чтобы увидеть все, надо отыскать правильную точку зрения.
Глава 5
Арифметика
Еще немного, и он сорвется.
Тук-тук-тук. Пульс в висках. Височные кости не прочны. Треснут и выпустят то дурное, что накопилось внутри. Домой тянет. Пожалуй, впервые за всю его жизнь Далматова тянет домой, а у него сил не осталось даже на то, чтобы удивиться.
На столе – пасьянс из монет. Но монеты ли? Кругляши в коросте окисла, черные, металлические. С одной стороны – серп. С другой – не разобрать. Не то лицо чье-то, не то – череп.
Монет тридцать семь. Сакральное число в чужой извращенной логике? Или случайный улов?
Там, откуда взяли монеты, их осталось много. Сундуки лежат открыты… корабли разбиты…
Помимо монет и бус в коробке лежат бумаги. Далматов видел их прежде – карты, чертежи, схемы. Наброски пути к кладу, изученные и бесполезные. Далматов все равно перебирает хрупкие, смерзшиеся листы, пытаясь найти подсказку.
Не выходит. А остальным будто плевать.
Зоя нанизывает бусину за бусиной. В ее багаже – ракушка-чемодан с брелоком-сердечком – отыскалась косметичка, а в косметичке – катушка ниток да игла.
Толик по-прежнему сидит на полу. Он подбирает бусину за бусиной и подает Зое. Сюрреалистическое умиротворение. И не было выстрела. Крови… вообще ничего не было.
Осталось взять гитару и запеть: как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Далматов фыркнул.
Тридцать семь черепов ухмыльнулись в ответ.
Ближе к ночи накатила слабость. Давненько Илье не случалось чувствовать себя настолько беспомощным. Всегда ведь были варианты.
Отступить.
Напасть.
Выждать.
Купить информацию.
У кого? И чем платить? На острове нет банкоматов, да и валюта иная. И некому сделку предлагать. Разве что демону. Дорого возьмет.
Кровью? Жизнью? Чьей?
Зою Далматов бы отдал. И Толика. Все равно лгут, неслучайные гости старого дома. Саломея? Возможно. Рыжая-бесстыжая.
И Саломея, словно подслушав мысли, подняла голову. В глазах – немой вопрос. Но у Далматова нет ответа. Получается, что без связей и денег он такое же ничтожество, каким был?
Книга памяти упала на руки.
Кабинет. Плотные портьеры, в складках которых изрядно накопилось пыли. Горничные пылесосят портьеры дважды в месяц, но старый бархат держит оборону. И воздух пахнет старостью.
Книгами. Церковным воском. Мастикой и еще его туалетной водой.
Отец сидит за столом. Перед ним – стопка счетных книг, заполненных вручную. И он разбирает чеки. Влево. Вправо. Вправо. Влево. В гроссбух. Синие цифры на желтом поле.
– Ну? – Отец берется за счеты. Старые счеты с костяшками из нефрита и яшмы. Они звонко сталкиваются, и Далматов вздрагивает. – Так и будешь стоять? Скажи что-нибудь.
Илья пытается, но не может.
– Садись.
Это не любезность. Кресло слишком велико для Ильи. Массивно. Неудобно.
– Ты знаешь, во что обходится домашнее образование? Учителя… лучшие учителя приходят сюда. Тратят свое время и мои деньги… на что, я тебя спрашиваю?
Со скрипом приоткрывается дверь. Илья поворачивается к ней, но спинка кресла закрывает обзор. А отец свирепеет:
– Уйди!
Так он разговаривает лишь с матерью. Она уйдет. Всегда уходит. Илья хотел бы ненавидеть ее за это, но у него не получается. У него вообще ничего не получается.
– Ты находишься в исключительном положении. – Отец закрывает гроссбух, не дожидаясь, когда чернила высохнут. – И что в результате? А в результате ты позволяешь себе оставаться таким же ничтожеством, как остальные.
Оправдания бессмысленны. Обещания, впрочем, тоже.
Остается слушать. Соглашаться. Терпеть.
– Мой сын – ничтожество! Звучит?
– Прости.
Его кресло сдвигается, задевая портьеры.
– Он не в состоянии решить пару задачек. Школьная программа, Илья. Средняя школа. Разве это так сложно? Если сложно, то стоит отправить тебя в школу для умственно отсталых. В интернат?
Трость отрывается от пола. Набалдашник касается ладони. Влажный звук. Страшный звук.
От него Илья готов сбежать. В школу. Интернат. Куда угодно.
– Или дело не в способностях? Тогда в чем? В лени, а, Ильюша? С ленью надо бороться…
Далматов открыл глаза, и оказалось, что кухня опустела.
Исчезла Зоя, оставив на столе змею из разноцветных бусин. Ушел Толик. Осталась Саломея. Она стояла рядом и гладила его волосы. Пальцы скользили от затылка к макушке и назад.
– Давно я так? – он запрокинул голову.
– Часа полтора. Зоя решила, что ты медитируешь. Сказала, что нельзя мешать. Я не помешала?
– Нет.
– Ты в порядке?
– Да.
– Врешь, – она легонько дернула за волосы. – Похоже, что моя очередь зализывать раны. Где болит?
– Здесь, – Далматов дотронулся до виска. – Само пройдет.
Все пройдет когда-нибудь.
– Зачем она меня спасла? – Саломея провела пальцами по шее. – Я все думаю и не могу понять. Смысла никакого. Могла бы бросить, но не бросила… Я решила, что это ты. А потом выяснилось, что тебя нет. Тогда кто? Толик был уже здесь. И Зоя. А с тобой мы разминулись. Тогда кто? Только она.
– Женщина?
Далматов не видит, но знает – Саломея пожала плечами. Для нее все очевидно.
– Да. Было четверо. Двое мертвы. Остались еще двое. И обе – женщины.
Ну да, кажущаяся простота запредельной арифметики.
Шесть минус Юрась.
Пять.
И голова в горшке.
Четыре.
И простые действия закончились. Снайпер. Пуля, приласкавшая Толика.
Два? Толик и Зоя находились рядом. Два плюс два… Алиби? Изящный способ представиться жертвой? Опасный способ. Требует абсолютного доверия к снайперу.
И опять же: кто держал винтовку?
Родион? Тогда два плюс два и еще единица. Сумма не равна пяти.
Умела ли Таська стрелять? А Викуша? Что он вообще знает о них?
А ничего. Не удосужился выяснить. Все ведь выглядело простым. Скучным даже.
Далматов поднялся. Ныло плечо. И поясница тоже. Горели от бессонницы глаза. И холодно… дом выстывает быстро, а старая печь требует дров. Илья открыл заслонку и разворошил пепел. Угли вспыхнули ярко. И тонкая щепа, уже успевшая обсохнуть, почернела, питая огонь.
