– Что смотришь? – Мама не сразу замечает ее. – Кровать заправила?
А лицо чистое. Он не хочет, чтобы кто-то догадался.
Раздается звонок, и мама вздрагивает, роняет сигарету и бутылку с уксусом опрокидывает. Бутылка разбивается, и запах становится невыносим.
– Проклятье! Не стой! Тряпку неси.
Мама отвешивает подзатыльник, и от этого обидно. Но тряпку надо принести, пока уксусная вонь не въелась в одежду, что развешена здесь же, в ванной. Такого он точно не простит.
Пока она возится с тряпкой, собирает крупные осколки в ладоши, мама идет к двери.
– Чего тебе? – Сухой недовольный голос.
Мама не любит гостей. Гости – дармоеды, а ему тяжело зарабатывать на жизнь. Возможно, поэтому он такой и злой.
– Да у нас все в полном порядке!
– Маша… – Этот голос заставляет бросить и тряпку, и стекла.
– Тетя! – Она бросается в коридор и прыгает на шею. – Тетя Нюра приехала!
Сразу становится хорошо. От тети пахнет карамелью и булочками. Волосы у нее кучерявые, как у соседской собаки, а платье – нарядное, в горошинки. Тетя привозит молоко и кефир – стеклянные бутылки с крышечками из фольги, – а еще иногда халву в бумажном промасленном кулечке.
– В комнату иди, – говорит мама. И тетя, обнимая ее одной рукой, идет в комнату.
– Ну как вы тут? Рассказывай. – Она убирает волосы со лба и пальцами расплетает колтуны. – Какая ты неряха! Разве ж можно так? Уже полдень, а ты все в пижаме… и зубы не чистила. Так?
Стыдно. И она бежит исправляться. Ей хочется сделать тете приятное. Она быстро заправляет кровать, меняет пижаму на цветастое платьице, подаренное тетей же. Платьице тесновато, но оно – самое нарядное из всех. А ей хочется быть красивой. Для тети.
– Не о себе, так о ребенке подумай! – Голос у тети густой. Он заполняет комнату и прогоняет страхи. Вот бы тетя осталась до ночи… Он бы не посмел при ней.
– Не лезь в мою жизнь!
– Смотреть, как ты себя уродуешь? Как ее уродуешь?
– Он – отец! Имеет право.
– Он – урод, которому только и сдохнуть…
Голоса стихают, но она все равно не решается выйти, ждет, пока тетя не окликнет:
– А где это наша девочка потерялась?
– Я тут!
Обедали молоком и булкой, и халвой, и шоколадными конфетами, про которые тетя сказала, что их получилось достать по блату. А уходя, тетя сказала:
– Подумай. Будет только хуже.
– Думала, – огрызнулась мама, отводя взгляд. – Ну разведусь, и что? Одной быть? Кому я нужна с довеском-то?
Тяжелая ладонь легла на голову.
– Да и любит он меня…
– Смотри, как бы до смерти не залюбил.
Без тети в квартире становится пусто. Несколько секунд мама смотрит в дверь, потом вдруг больно дергает за волосы и спрашивает:
– В ванной убралась?
Все идет по-старому… День. Вечер. И только ночью в наступившей тишине она понимает – стальные сверчки замолчали. Что-то случится…
Он пришел позже обычного. И не кричал, не искал повода – просто ударил. Ломалась мебель. Звенела посуда. Возились, пыхтели люди, а она пряталась под кроватью, зная, что спрятаться совсем-совсем не выйдет.
А когда наступило утро и он ушел, в комнату заглянула мама и сказала:
– Вылезай. Собирайся. Мы уезжаем.
Ее лицо в кровоподтеках было страшно. Распухшие губы, заплывший глаз и щеки лиловые, как будто испачканные свеклой.
Одевалась она быстро, едва-едва сдерживая радостный крик: уезжают! Куда? Конечно, к тете! Куда же еще, как не к тете! И он никогда не найдет их! Какой замечательный день… Пусть даже на улице дождь. Пусть холодно и ботинки промокли. А мама идет так быстро, что приходится бежать за ней. И еще в руку вцепилась. Больно… но она потерпит. Она согласна на такую боль.
Автовокзал. Автобусы – серые гусеницы в тенетах дождя – разноцветные зонтики и голуби мерзнут под старой крышей. Запах солярки. Мама поднимает воротник пальто, отворачивается от людей.
Дорога. Рисунки на запотевшем стекле. Елочка. Дом. Тетя Нюра.
– Мам, а долго еще?
Слепой растерянный взгляд и ответ:
– Потерпи.
Она терпит и засыпает, убаюканная дождем и дорогой. Будит мама:
– Выходим.
Дождь прекратился. Сумерки. Деревня. Столб с указателем, но буквы стерты темнотой и временем. Доносятся мычание и лай.
– Идем. – Мама держит крепко. – Да шевели ты ногами!
Она шевелит, только ноги устали. Но, наверное, уже совсем скоро. В доме тети Нюры тепло. И, конечно, пахнет молоком. А в холодильнике лежит халва в промасленном кулечке…
Забор. Калитка. Пес, бросившийся под ноги и откатившийся от маминого пинка. Дверь, разбухшая и вонючая. Стучать приходится долго, но дверь все-таки открывают.
– Это я, – говорит мама кому-то. – Я больше так не могу.
Тети Нюры в доме нет, зато есть другие люди, и их много. Дети. Взрослые. Никто не рад маме и ей тоже, но наливают супа и накладывают холодной картошки, которая после дороги кажется вкусной.
Она ест. А мама разговаривает со старухой, чьи волосы убраны под цветастый платок.
– А ты терпи. Помолися и терпи!
Мать отвечает вполголоса и зло, то и дело касаясь разбитых губ. Потом не выдерживает:
– Не бойтесь, тетушка. Мы вас не потесним. Нам только переночевать, а завтра…
Она засыпает прямо за столом, больше не слышит ничего и никого. Наверное, к лучшему.
Наступает утро. Ее будят, заставляют умыться ледяной водой, про которую говорят, что она колодезная, полезная. Но ей холодно и дрожь бьет. Дрожь не уходит даже после завтрака – слабый сладкий чай да кусок батона с засахарившимся вареньем.
На улице дождь. За серой пеленой его не видать ни домов, ни дороги, по которой чеканным шагом идет человек в дождевике и высоких рыбачьих сапогах. Мама с трудом поспевает за ним, а она – за мамой. Человек выводит к старенькому мотоциклу с коляской. Ехать легче, чем идти.
Останавливается на берегу.
Она смотрит на черную-черную воду, гладкую, как стекло. Дождь не смеет ее тревожить, он словно висит над озером.
– Сиди смирно. Не ерзай, – это первые мамины слова.
Человек снимает чехол с лодки и сталкивает ее в воду.
На берегу остается глубокий след, почти как рана на пожухшей траве. Шелестит вода. Человек забирается в лодку и достает тяжелые весла, закрепляет их в уключинах.
Берег быстро исчезает. Лодка ползет по черному стеклу озера. Человек работает веслами, то наклоняясь вперед, то откидываясь, почти ложась на нос лодки. Всхлипывает вода.
