не хватает!
Меня развернуло
на все 360 градусов!
Наши глаза встретились,
и между нами пробежал
разряд электричества.
Сердце мое завертелось
волчком.
– Салют, мое небесное
создание! —
строчу я письма тебе
и не верю своим
глазам.
Я не верю
всем своим пяти
чувствам,
когда тебя обнимаю.
И радость моя
не имела границ,
потому что
даже быв с ней,
я представлял на ее
месте тебя!
Я потерял голову и
вконец обнаглел.
Не приходил домой
сутками,
а она металась по
квартире,
обзванивая
друзей-знакомых
в поисках меня!
Мой «ключ»
уже давно не подходит
к этому «замку».
И все же я возвращался
к ней,
сам не понимая зачем!
Зачем?
Ну зачем же?
Я же ее уже не люблю!
А любил ли?
Может, просто привык,
просто свыкся с тем,
что она есть?
И таврическая полынь
больше не волнует
мою кровь,
я отправляюсь спать
на диван.
* * *
Ты готовишь мне
утренний чай с
молоком.
Нежные цветки жасмина
и молодые листочки
зеленого чая,
которые только
проснулись
из серебристой
пушистой почки.
Ты бросаешь эти
составляющие
в кипящую нежно-сливочную
жидкость,
потом снимаешь
горячую турку с огня
и разливаешь
по холодным фарфоровым
чашкам.
Ты называешь этот
рецепт
жасминового чая
«египетским».
Пар струится
по озябшему утреннему
воздуху.
Так тихо,
что кажется: я слышу,
как стучит твое
трепетное сердце.
О Боже, ты прокалываешь
палец
тонкой иглой
и кровь капает,
капает в мою чашку!
Ох! – взыхаю я
как-то слишком громко
для этой рассветной
тиши.
Ты пугаешься
и, конечно, не ожидаешь,
что я стою
практически у тебя
за спиной,
и роняешь чашку.
Она со звоном
падает на кафельный
пол
и разбивается
вдребезги.
Я не требую от тебя
никаких объяснений,
ведь меня же
предупреждали,
что ты ведьма,
что хожу я,
словно сам не свой,
как привороженный!
Мне вспомнился
рассказ
старой доброй нянюшки:
Бывало, девицы
привораживали
своих возлюбленных,
добавляя им в питье
свое мумие.
А мумие это то,
что сохраняет тело.
* * *
Утро туманное, утро
осеннее,
город чужой,
приправленный ядом
этой любви.
Квартира.
Темное,
полуподвальное
помещение,
пропитанное запахом
гниющих листьев,
где я, просыпаясь,
корчился в ломках
по свободе!
Ночью ты душила меня
в своих объятиях,
да так, что на шее
оставались
отметины цвета
переспелой рябины.
Я молча обматываю
шею шарфом,
пью вываренный чай
с пряностями,
и ухожу.
и выхода больше нет,
дороги давно закрыты,
и самых не горьких
слез
моих для тебя не
видно,
и незачем на заре
писать для тебя
записки,
и незачем в ноябре
глотать разбуженный
низкий
твой голос… [8 - Из
стихотворения И. Пархимович.]
Я в действительности,
ненавидел твои слезы,
а ты глотала
мой ледяной голос
и грубые слова!
Сейчас уже поздно
разбирать,
кто прав,
а кто виноват был
тогда,
но мне надоело все.
Надо было это пережить,
но я не хотел,
а ты не могла!
Вот и все.
Я на грани фола.
Жизнь начинается в
марте
и заканчивается в
октябре!
Вопрос: куда она
уходит
на эти четыре месяца?
Я не живу,
я слежу
за собственной жизни
развитием,
как говорит Саша
Васильев.
Я же подтверждаю его
теорию.
Мне было плохо без
тебя
и еще хуже с тобой.
Мы жили в одном
городе,
но именовали его
по-разному,
впрочем, как и нашу
любовь:
для тебя это было
высокое чувство,
для меня же – тяжелая
болезнь.
* * *
Счастья земного
тебе,
Мне же небесного
нужно,
Аквамаринового,
ультрамаринового!
Богиня седьмая
Мне невыносимо!
Звоню тебе,
говорю, что умер
друг,
но натыкаюсь на
стену:
«Ну и что!»
А чего еще ожидать
от обиженной женщины?
Ясное дело,
что ничего хорошего!
Сижу, прислонившись
к доске объявлений,
и слезы катятся,
катятся, не остановишь.
Больно, да и просто
обидно!
Друзей совсем не
осталось,
