С другой стороны длинной витрины к нему, вежливейше улыбаясь, уже шла молодая негритянка в черной юбке чуть ли не до колен и строгой белой блузке — специфика заведения требовала еще и некоторого консерватизма в одежде. Вид у нее был такой радостный, словно она только и ждала визита Мазура — хотя и помнила прекрасно по предыдущим посещениям, что он никогда ничего не покупал, но надежды, безусловно, питала: как-никак гвардейский полковник, персона, потенциальный клиент…
— Господин полковник? — еще ослепительнее улыбнулась она во все свои сорок четыре белоснежных зуба. — Рада вас видеть вновь.
Это было произнесено по-английски — помнила, что Мазур по-французски не шпрехает. Мазур постарался улыбнуться ей столь же очаровательно, хотя у него, конечно, получилось гораздо хуже.
— Вы чем-то заинтересовались наконец? Или… — в ее огромных черных глазищах на миг мелькнули лукавые бесенята. — Или хотели видеть мадемуазель Акинфиефф?
«Ишь ты, догадливая», — сердито подумал Мазур, постаравшись придать себе самое бесстрастное выражение лица. А впрочем… Нет ни удивительного, ни извращенного в том, что бравый полковник заинтересовался очаровательной хозяйкой антикварного магазина. Вполне даже комильфо. Дело житейское, в конце концов, бравым полковникам даже положено светское волокитство, и в Африке тоже. Так что стесняться нечего.
— Говоря по совести, мадемуазель Валери, у меня в мыслях и то, и другое, — сказал он непринужденно.
— Мадемуазель будет через несколько минут, — обрадовала его Валери.
— Прекрасно, — сказал Мазур. — А пока что я взглянул бы на вон ту саблю…
Вскоре сабля оказалась у него в руках. Он осторожно вытянул из темно-коричневых ножен изогнутый клинок, обоюдоострый, на две трети покрытый синением. Гравированные вызолоченные рисунки с морской атрибутикой, позолоченная надпись во всю ширину клинка «Marine Militaire». Головка рукояти в виде львиной головы, щитки с обвитым канатом якорем. Хищная красота, свойственная хорошему оружию.
Мазур в жизни ничего не коллекционировал, даже каких-нибудь фарфоровых бегемотиков — ни времени не было на такие глупости, ни желания. Точно так же обстояло и с сувенирами: сплошь и рядом его командировки протекали так, что и думать о сувенирах некогда было, не то что тащить с собой. А потому его квартира в Питере выглядела так, словно принадлежала какому-нибудь мирному бухгалтеру из треста. Как и у большинства сослуживцев, впрочем.
Разве что Лымарь однажды при удобной оказии припер из теплых морей два десятка экзотических раковин самого диковинного облика, громогласно объявил, что намерен их отныне коллекционировать, но быстро к этому охладел и без сожаления раздарил все до единой.
С этой саблей обстояло чуточку иначе. Виноват оказался тот мальчишка, что обитает в глубине души каждого мужика до последних дней. Он вовсе не собирался становиться коллекционером таких вот игрушек — но захотелось вдруг, чтобы именно эта сабля висела дома на стене, мимолетный каприз, никому не причинявший неудобств. Совсем даже безобидный — и удобный случай промотать дурные деньги, то есть неожиданное жалованье. Две трети как раз и ухнет. А смотреться на стареньком ковре будет красиво. Хоть чуточку соблюсти фамильные традиции — прежние Мазуры, господа офицеры российского императорского флота, из дальних плаваний привезли немало экзотических памяток, от малайских кинжалов и японской бронзы до негритянских копий и индийских безделушек, но все это куда-то сгинуло частью в революцию, частью в блокаду. Решено, возрождаем традиции — скромненько, без гусарского размаха…
Интересная была железка. Историческая. Сабля французского морского офицера времен Консульства, состоявшая на вооружении всего-то пять с небольшим лет, с семисот девяносто четвертого по девяносто девятый. К ней прилагался еще и кинжал того же времени, гораздо более простецкого облика, но все равно, вместе они смотрелись неплохо. Под настроение можно будет соврать очередной случайной подруге, что саблю с кинжалом его героический прапрадедушка забрал у наполеоновского адмирала, чей фрегат после долгого боя поджег и заставил спустить флаг. Мало найдется в Питере девушек, даже весьма интеллигентных, знавших бы, что на море русские с Бонапартием, так уж сложилось, никогда не воевали. Любил же Пеший-Леший, получив от Лымаря одну из раковин, вкручивать девицам, что в ней некогда обитал страшный моллюск-людоед, который обычно, затаившись, поджидал неосторожного ныряльщика-жемчуголова, молниеносно выбрасывал несколько щупалец с жалами, впрыскивал смертельный яд и закатывал долгий пир, пока от бедолаги не оставался один скелет. Девицы, как правило, велись, повизгивали и не хотели даже пальчиком раковину потрогать, несмотря на отсутствие в ней жильца…
— Прикажете упаковать? — поинтересовалась Валери. — Я вижу, вы твердо решили…
— Да, будьте так любезны, — сказал Мазур, извлекая бумажник, благодеяниями Папы выглядевший вполне солидно.
— Господин полковник?
Обернувшись без ненужной поспешности, Мазур вежливо поклонился:
— Мое почтение, Татьяна Илларионовна.
Здесь это приветствие вовсе не выглядело шутливо — Танин безукоризненный русский был стопроцентно прошлым, не имелось в ее лексиконе ни единого словечка старше года девятнадцатого. Дедушка, капитан-лейтенант, когда-то ушедший с врангелевским флотом в Бизерту, особо следил в свое время, чтобы учившие его сына русскому, боже упаси, не употребили ни единого нового слова, что бы оно ни означало. А позже столь же рьяно присматривал, чтобы в руках у наследника не оказалось ни единой книги, изданной позже февраля семнадцатого. Очень упертый, насколько можно судить, был человек, из тех, что навсегда не простили…
Она взглянула на кинжал в руках Мазура, на раскрытый бумажник, чуть улыбнулась:
— Я вижу, и вы наконец поддались искушению?
— Увы, Татьяна Илларионовна, увы… — сказал Мазур. — Лицезрел я ваши сокровища, лицезрел, и вот…
— А вы никогда не слышали, что это может обернуться сущей манией, наваждением?
— Слышал что-то такое, — сказал Мазур беззаботно. — Но полагаю, что с флотским офицером такого случиться не может. Если флотских офицеров порой и обуревают наваждения, то совершенно иной природы… Имеющие отношение скорее уж к живой жизни в наиболее прелестных ее проявлениях, нежели к пыльным раритетам…
Он мысленно похвалил себя за то, что произнес этакую тираду без малейшей запинки, в лучших традициях тех самых господ офицеров российского императорского флота. И главное — все в рамках светских приличий, благопристойный легкий флирт, который должна понимать любая благородная девица.
Вот только Таня, как обычно, притворилась, будто ничегошеньки не поняла, смотрела на него с детской прямо-таки наивностью. Не в первый раз. Была с ним доброжелательна, но от любых комплиментов, не говоря уж о попытках столь же благопристойного ухаживания, словно отгораживалась непроницаемой стеной. И теперь уже было совершенно ясно, что ни малейших шансов у Мазура нет.
Что вызывало легкую тоску — до того она была прелестна, красива, обворожительна: золотистые волосы, темно-синие глаза, тонкое личико со старинных портретов, фигурка, осанка… Но не было у него ни малейшего шанса, и точка. И уж причина наверняка не в том, что красавица Танюша свято блюдет мораль и благонравие, свойственные барышням императорских времен. И в императорские времена превеликое множество барышень, в том числе и весьма светских, эту мораль не особенно-то и блюли. Должны быть более прозаические поводы. Вульгарно говоря, кто-то уже есть. Столь очаровательные молодые женщины в конце двадцатого века одинокими остаются недолго. Даже внучки императорских морских офицеров, пусть даже титулованных. Значит, кто-то есть. Печально. Опоздал кавторанг Мазур на энное количество лет. Придется смириться. Но все же, какая красавица…
