— Нестыковочка, — сказал Мазур. — За мемуары, получается, пристукнут, а за попытку шантажа — нет?
— Я ж говорю, ни черта вы не понимаете. Как это по-вашему? Матушка Ррюсь… Хороший шантаж, если проводить его мастерски, не вызывает огласки и увенчивается успехом. Будь это не фото, а пленка… Откуда она может знать, что у меня не осталось копии в сейфе европейского банка?
— Ну, вам виднее…
— Вот именно, — сказал Леон свысока. — На моих глазах она выложила одному хмырю сто тысяч франков за снимки и негативы. Я знаю, я-то и договаривался… Где-то на вечеринке она то ли перебрала, то ли нанюхалась, вот и расслабилась. На европейский взгляд там ничего особенного не было: всего-то три или четыре снимка, на которых она голышом обжимается с такой же голенькой белой девкой. Но по здешним меркам — конец… — он тихо засмеялся. — Между прочим, этот хмырь, который снимал, ее однокурсник, о шантаже и не помышлял вовсе, просто-напросто развлекался, щелкал всех подряд. Это она всполошилась, меня к нему послала на переговоры, полагая, что у него на уме именно что шантаж. Правда, этот сучонок, едва сообразил, в чем дело, не упустил удобного случая и денежки преспокойно взял. Так что я знаю, о чем говорю. Будь у меня пленка… — протянул он мечтательно. — Начинать торг можно было бы с миллиона…
«Вот оно, — лениво подумал Мазур, — все по Панкратову: гримасы буржуазного общества, жажда наживы, беззастенчивость в методах добывания денег…»
— А если я вас, простите, заложу? — поинтересовался он небрежно.
— Не заложите, — усмехнулся Леон. — Доказательства у вас где? И потом, если вы расскажете все обо мне, грязном шантажисте, вам придется рассказать, каков предмет шантажа. Так что вы не меня заложите, вы ее заложите, а она вам, русским, тут опытный человек догадается, ох как нужна, чтобы крутить политику… Я прав?
— Пожалуй, — сказал Мазур.
Чуть помолчав, Леон продолжал гораздо более вкрадчиво:
— Может, мы смогли бы договориться? Не с вами лично, вы, дураку понятно, никакой не разведчик, а с кем-нибудь другим? Я дам кое-какие ниточки по этой вот теме и персоне, — он кивнул в сторону палатки, — а мне за это отслюнят процент…
Мазур ухмыльнулся про себя: кто бы подумал, что придется выполнять за Лаврика его работу?
— Посмотрим, что можно делать, — сказал он осторожно. Всмотрелся: — Так… Я на минутку.
Он встал и решительными шагами двинулся наперерез тихонечко кравшейся мужской фигуре, определенно державшей курс на женскую палатку. Оказавшись близко, понял, что угадал правильно: точно.
Игорь свет Петрович Челомаев, кандидат геолого-минералогических наук, тот самый, что явно неровно дышал к очаровательной номенклатурной дочке. Разлетелся, ага, решил ее выманить под звездное небо в столь романтическую ночь. Мужскую солидарность придется запрятать подальше: ни к чему означенному товарищу слушать, что происходит в палатке, как там девочки развлекаются. Это уже тема сугубо для Лаврика…
Услышав негромкий окрик Мазура, бедолажный кандидат шарахнулся, всмотрелся, облегченно вздохнул:
— Фу… Это вы…
— Вот именно, — сказал Мазур, подпустив суровости в голос. — Вы куда это собрались?
— Да я так…
— Вернитесь в палатку, — сказал Мазур. — Ночное хождение по лагерю я запретил. Комендантский час. Капиталистическое окружение и все такое прочее… Временные меры.
— Вы не говорили…
— Теперь говорю.
— Но…
Мазур добавил голосу вовсе уж непререкаемого металла:
— Товарищ Челомаев, вам не кажется, что органам виднее? Или вас перед загранкомандировками плохо инструктируют? Первый раз за рубежом?
— Нет, я понимаю…
— Вот и спокойной ночи, — непреклонно сказал Мазур.
Глядя вслед уныло бредущему в обратном направлении воздыхателю, ухмыльнулся: перестройка перестройкой, а должное почтение к органам пока что на высоте. И пусть себе потом ругает последними словами на интеллигентской кухне зловредную гэбню, не выпускающую из-под надзора и в африканской глуши — Мазуру, если разобраться, ругательства в этот адрес до лампочки. А вообще, с Лаврика литр — тут ему и следочек к убойному компромату, и созревший для вербовки субъект…
Глава десятая
Кто там крадется вдоль стены…
Вот так оно порой и случается, подумал Мазур с иронией: и выпивка есть первосортная, и девушки, и даже музыка — а веселья нет. Ну, откуда ему взяться…
Он сидел рядом с Принцессой за столом. Лаврик помещался на диване в непринужденной позе, перебирал струны спасенной от Панкратова гитары и меланхолично напевал:
Подполковник сидит в самолете, бьет в бетон реактивная пыль.
Он сейчас в боевом развороте улетит в Израиль…
Что мы знали о смелом пилоте, командире космических трасс?
Он служил на космическом флоте, а сейчас улетает от нас…
Жюльетт сидела рядом, внимала, подперев кулачком щеку — она, простая душа, и это принимала за русскую любовную балладу.
Принцесса, медленно вытянув содержимое своего бокала, ни на кого не глядя, сказала в пространство:
— Нет, ну какая сволочь могла их предупредить?
Никто ей не ответил — этот вопрос из ее коралловых уст звучал уже третий раз — не говоря уж о том, что у всех сидел в мозгу. Ответа пока что не имелось, как ни хорохорился вчера полковник Мтанга, как ни уверял, что круг подозреваемых крайне узок, а значит, шансы на успех велики. Зато паскуда Мукузели, вопреки своему устоявшемуся за пару лет расписанию, два часа торчал в эфире, обличая тиранство Папы и его коварный заговор с целью извести виднейшего борца за свободу и демократию, то бишь его самого. Никаких точных доказательств он не приводил (конечно же, откуда им взяться?), но старался изо всех сил. Мазур с Лавриком знали то, что местным оставалось пока что неведомо, — доктор сменил дислокацию, радиостанция вещала теперь из точки, расположенной в двухстах километрах северо-восточнее того пограничного городишки, — что, в общем, соответствовало географическому положению столицы северного соседа. И радиостанция была новая, помощнее раза в три. Эсминец «Ворошилов» давненько уж привлекался для деликатных заданий, и на нем, меж своими признаться, стояла отличная система радиоэлектронной разведки…
Мазур выпил свой коньяк залпом. Ему давно уже пришло в голову, что для них и операция сама по себе, и ее провал оказались очень даже полезными и, вполне возможно, сохранили им жизнь. Окажись они на месте Леона, ручаться можно, браво рванули бы в домик Мукузели, не обратив внимания ни на сушившуюся колыбель, ни на пустоту базара в базарный день — таких тонкостей они не знали, для этого нужно, подобно Леону, прослужить в Африке четверть века.
Лаврик с налетом цыганского надрыва продолжал:
Вы, наверное, лучше соврете, только это не сказка, а быль:
