Туве ходила вдоль стеллажа со стаканом в руке. Гунарстранна не мог усидеть на месте от возбуждения. Он невольно начал мыслить вслух:
— Эта строка есть только у Иоанна! Если убийца и процитировал именно Иоанна, а не Марка, не Матфея, то, должно быть, именно потому, что у Иоанна есть слова: «Се, Человек!»
Туве едва заметно кивнула, добродушно улыбаясь, отпила еще виски и снова повернулась к стеллажу.
— Но тогда возникает вопрос… — продолжал инспектор, сдвинув брови, — что именно означает эта фраза? И кто ее произнес?
— Как кто? Пилат, — ответила Туве. — Ту фразу произнес Понтий Пилат.
Гунарстранна кивнул:
— Понтий Пилат говорит, что не находит в нем вины, а потом он показывает униженного узника и говорит: «Се, Человек!» — Он нахмурился. — С другой стороны, слово «Пилат» в тексте выделено курсивом, то есть его не было в еврейском или греческом оригинале Священного Писания и его вставили позже, по смыслу. Следовательно, строка может читаться и так: «Тогда вышел Иисус… и сказал им»… То есть можно сделать вывод, что интересующие меня слова произнес сам Иисус!
— Верно, — ответила Туве без всякого интереса.
— Вопрос заключается в следующем: с кем ассоциировал себя тот, кто написал эти строки? — Гунарстранна снова прочел цитату из Библии: — «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им… се, Человек!» В общем, непонятно, кто это сказал и что это означает.
— Его р-распяли? — спросила Туве, у которой начал заплетаться язык.
— Кого, Иисуса?
— Нет, антиквара!
— Он не был антикваром, просто торговал предметами старины. Нет, Фольке-Есперсена не распяли, — отмахнулся Гунарстранна. — Ни на его руках, ни на ногах ран не было. Наверное, важно то, что его выставили напоказ и привели цитату из Священного Писания. А способ смерти не имеет значения. Главное — то, что его выставили на всеобщее обозрение, унизили и напомнили цитату из Библии. Но если те слова произнес Пилат, получается, что он просил за Иисуса, вроде как призывал толпу опомниться: посмотрите, он такой же, как вы, будьте же милосердны! Если же те слова произнес сам Иисус, цитата приобретает дополнительный смысл… Ведь он называл себя Сыном Божиим, бессмертным и так далее, а тут вдруг говорит: «Посмотрите на меня, я — человек!»
Туве хихикнула и прикрыла рот рукой.
— Что такое? — рассеянно спросил Гунарстранна.
— Надеюсь, я тебя н-не сглазила. — Она снова хихикнула. — Надеюсь, ты не станешь набожным… — Не выдержав, она прыснула.
Ошеломленный Гунарстранна посмотрел на нее в упор.
— Ах ты, господи! — воскликнула Туве, с трудом заставляя себя успокоиться. — Должно быть, меня так от виски разобрало. Уж очень оно хорошее. Выпью-ка я, пожалуй, еще!
— А может, все как-то связано с чувством вины, — продолжал размышлять Гунарстранна, когда Туве налила им обоим еще. — Вспомни, ведь Пилат не хочет казнить Иисуса и предлагает освободить одного из осужденных на казнь, но толпа выбирает другого… как его звали?
— Варавва, — ответила Туве, подходя к аквариуму. — А у тебя какая рыбка — золотая?
— Ну да, Варавва и Пилат, который умывает руки… Очень может быть, что здесь замешано чувство вины…
Туве хихикнула.
— Как его зовут?
— Кого — его?
— Твоего любимца.
— Четвертый волхв…
— Четвертый?
— В Библии три волхва. Он — четвертый.
— Кто — рыбка? — Лицо Туве превратилось в большой вопросительный знак. Потом она расплылась в улыбке. — Ах, боже мой, ну и напилась же я!
— Калфатрус, — сказал Гунарстранна.
— Что?
Гунарстранна улыбнулся.
— Вот видишь! — обрадовалась Туве. — Ты все-таки умеешь смеяться!
Оба засмеялись.
— Извини, — сказала Туве, — я мешаю тебе думать. — Пошатываясь, она шагнула к бутылке. — Ты думай… думай; о виски я сама позабочусь.
— На чем я остановился?
— Ты говорил о чувстве вины.
— Да. Пилат говорит, что не находит в Нем никакой вины. Смысл немного непонятен… — Гунарстранна нахмурился. — Фраза из Библии, возможно, отсылает к дискуссии вокруг фигуры Иисуса. Правда ли он — Сын Божий, Бог он или человек? Его называют Царем в насмешку. Иудеи ведь считали Мессию своего рода могущественным властителем, который громит врагов и провозглашает себя царем, но появляется Иисус, называет себя «царем», говорит метафорами… Он употребляет понятие «царь» в другом, духовном смысле… Так что интересующие меня слова, наверное, имеют какое-то отношение к разграничению понятий царя, Бога, человека и отца. Вопрос в том, зачем его выволокли на витрину… Только ли на поругание, или же убийцу подталкивало чувство вины… В конце концов, в главе про Пилата описывается юридическая процедура…
— Твое здоровье! — перебила его Туве, поднося стакан к губам.
Гунарстранна машинально отпил глоток:
— А что, если в нашем деле замешано все: закон, вина, публичное унижение, образ Бога?
— Отцеубийство, — подсказала Туве.
Гунарстранна вскинул голову. Туве держала пустую бутылку за горлышко, как дубинку, и размахивала ею в воздухе.
— Пусто, — проговорила она.
— Что ты сказала? — спросил Гунарстранна.
— Пусто, — повторила Туве.
— Нет, раньше.
— Ты не очень-то пьян…
Гунарстранна широко улыбнулся:
— Найди себе еще бутылку.
— Отлично! — обрадовалась Туве, наклоняясь, чтобы выбрать из сундука еще бутылку. — Так о чем я говорила?
— Ты произнесла слово «отцеубийство». Но зачем Карстену Есперсену убивать родного отца?
— Из мести, — сказала Туве, открывая новую бутылку. Она подняла ее и рассмотрела этикетку. — «Гленливет». Дорогое… Значит, наверняка хорошее!
— За что ему мстить?
— Ты же полицейский, вот и выясни.
Гунарстранна осушил стакан одним глотком и потер лицо ладонями. Туве тяжело опустилась на диван. Сняла туфли и положила на стол тонкую ногу, обтянутую нейлоном.
— Боже, как я рада, что ты покончил со всей этой библейской чепухой. — Она вздохнула и стала наблюдать за ним с широкой улыбкой на лице. — Раз мы у тебя дома, полагается спросить… — Она поставила бутылку и стакан на стол и принялась рыться в своей сумке. — Ты не будешь возражать, если я закурю?
Глава 34
ТУСТЕП
В ту ночь Франку Фрёлику снилась Линн, хотя прошло лет пятнадцать, не меньше, с того дня, как он в последний раз видел ее. Во сне они были в ее шале. За окном громко щебетали птицы. Он лежал в постели на боку и чувствовал, как солнце греет ему пятки. Из приоткрытого окна в комнату проникал сладкий запах лета. Линн перевернулась на спину. Он любовался ее плоским, мускулистым животом. Солнце отбрасывало четкую тень от оконного переплета на кровать. Ее волосы разметались по подушке. Побег плюща тянулся к полу и касался груды нижнего белья. Неожиданно Фрёлик перенесся из шале в рощицу. Уже наступила осень. Прохладный ветерок нес пряные осенние запахи. Они любовались озерцом и буками на том берегу. Листья на буках уже пожелтели — от них исходило янтарное мерцание. Деревья так четко отражались в темной воде, что отражение казалось более настоящим, чем сами буки. Рядом с ним вместо Линн очутилась Ева Бритт. Она украдкой покосилась на него, сунула в рот прядку волос и бросила в него охапку буковых листьев. Сухие листья не упали на землю — ветер закружил их и поднял в воздух. Они делались меньше и меньше, пока не превратились в крошечные точки в небе и не исчезли. Фрёлик отвернулся от Евы Бритт и увидел книжную полку. Невозможно было разглядеть названия книг на корешках. Зато на двери висел плакат с фотографией мотоцикла «Харлей-Дэвидсон». В седле сидела красивая брюнетка с обнаженной грудью. Ее длинные ноги были обтянуты узкими джинсами. Фрёлик узнал Анну и проснулся. Он сообразил, что лежит в своей постели. Ни Линн, ни Евы Бритт рядом не было. На полу валялась только его одежда. Зато на дверце шкафа в самом деле висел плакат с мотоциклом — правда, без Анны.
