И тогда, господа, он направился на юг. Его легкие были
отравлены газом, и ему сказали, что на юге ему будет лучше. Он перепробовал
много занятий — но не стану докучать вам подробностями. Достаточно сказать, что
в конце концов он стал крупье, и вот однажды вечером в казино он снова встретил
ее — женщину, разрушившую его жизнь. Она не узнала его, зато он узнал.
Казалось, что она богата, что у нее есть все, — но, господа, у крупье глаз
наметанный!.. И наступил вечер, когда она сделала последнюю в своей жизни
ставку. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю. Просто знаю, и все. Чувствую.
Мне могут возразить: у нее, мол, столько платьев, их можно заложить… Но
заложить платья — нет! Это же конец репутации, полный крах! Драгоценности?
Опять-таки нет. Разве не был я в свое время ювелиром? Настоящие драгоценности
давным-давно уплыли. Королевские жемчуга распроданы по одному и заменены
поддельными. Кушать-то надо, и по счетам в отеле извольте платить! Есть,
конечно, богатые мужчины — так они видят ее здесь уже много лет. Фи, говорят
они, ей же за пятьдесят! За деньги можно присмотреть что-нибудь помоложе…
От окна, где сидела графиня, донесся сдавленный вздох.
— Да, это был роковой момент в ее жизни. Я следил за ней два
вечера. Она все проигрывала и проигрывала. И вот конец. Она ставит все, что у
нее есть, на один номер. Рядом с нею английский милорд тоже ставит максимум, на
соседний номер. Шарик бежит, бежит… Все, она проиграла… Но наши взгляды
встречаются. И что же я делаю? Я рискую своим местом в казино и обманываю
английского милорда. «A Madame», — говорю я и отдаю деньги ей.
— Ax! — Послышался звон стекла: графиня вскочила на ноги и,
наклонившись над столом, нечаянно смахнула свой бокал.
— Но зачем? — вскричала она. — Зачем ты это сделал, вот что
я хотела бы знать?
Повисла долгая пауза, которая, казалось, не кончится никогда,
а они все смотрели и смотрели друг на друга через стол… Это было похоже на
дуэль.
Наконец недобрая улыбочка исказила лицо Пьера Воше.
— Мадам, — воздев руки к потолку, сказал он. — Существует
такое понятие, как жалость…
— Ах, вот как!..
И графиня снова откинулась в кресле.
— Понятно.
Она уже спокойно улыбалась и была опять сама собою.
— Действительно занятная история, правда, мосье Воше?
Позвольте, я помогу вам прикурить.
Она ловко скрутила бумажный жгутик, зажгла его от свечи и
протянула ему. Он нагнулся к ней через стол, и пламя коснулось кончика его
сигареты.
Неожиданно она поднялась.
— А теперь мне нужно уйти. Пожалуйста, не провожайте меня.
Никто и опомниться не успел — а ее уже не было. Мистер
Саттертуэйт поспешил было за ней, но его остановило испуганное восклицание
француза:
— Разрази меня гром!
Он не сводил глаз с полуобгоревшего жгутика, который графиня
бросила на стол. Наконец он его развернул.
— Mon Dieu! — пробормотал он. — Банкнота в пятьдесят тысяч
франков! Понимаете? Это же ее сегодняшний выигрыш, это все, что у нее было! И
она предложила мне от нее прикурить!.. Потому что она была слишком горда и не
хотела ничьей жалости. О, она всегда была дьявольски горда… Прекрасна…
Неподражаема!..
Он вскочил на ноги и бросился вслед за нею. Мистер
Саттертуэйт с мистером Кином тоже поднялись. Официант невозмутимо приблизился к
Франклину Руджу.
— La note, monsieur
[41]
, — невозмутимо пропел он. Но мистер
Кин вовремя подоспел на выручку и выхватил у официанта листок.
— Элизабет, что-то мне тут тоскливо, — пожаловался Франклин
Рудж. — Бред какой-то!… От этих иностранцев у меня голова идет кругом. Не
понимаю я их.
Он обернулся к ней.
— Ха, до чего же приятно видеть перед собой хоть одно
нормальное, родное, американское лицо. — Голос его стал по-детски жалобным. —
Эти иностранцы все такие… чудные.
Молодые люди поблагодарили мистера Кина и скрылись в
темноте. Мистер Кин принял у официанта сдачу и улыбнулся мистеру Саттертуэйту.
Последний довольно и несколько свысока глядел по сторонам, как сокол после
удачной охоты.
— Что ж, — сказал он. — Вечер прошел прекрасно. Думаю, с
нашей парочкой теперь все будет в порядке.
— С которой? — спросил мистер Кии.
— То есть как? — Мистер Саттертуэйт несколько опешил. —
Хотя… Хотя, возможно, вы и правы — учитывая заразительность примера, и вообще…
Он окончательно смутился.
Мистер Кин улыбнулся, и витраж за его спиной на миг облачил
его фигуру в пестрое одеяние, сотканное из разноцветных бликов.
Конец света
На Корсике мистер Саттертуэйт оказался по милости герцогини.
Признаться, здесь он чувствовал себя не в своей стихии. На Ривьере он, во
всяком случае, имел все удобства — которые для почтенного джентльмена всегда
значили немало. Но, как ни дорожил он своими удобствами, он также дорожил и
дружбою герцогинь. Да, у мистера Саттертуэйта, человека достойного, вполне
безобидного и в целом положительного, была эта слабость: он любил цвет
общества. Герцогиня Лит как раз и представляла самый что ни на есть цвет. Родословная
у нее была идеальна: отец герцог, супруг герцог — и ни одного чикагского
мясника.
В остальном же она была вполне заурядная и неприметная с
виду старушка, более всего любившая украшать свои платья черным
стеклярусом
[42]
. У нее было множество бриллиантов в старомодной оправе, которые
она носила точно так же, как в свое время ее мать — то есть цепляла их на себя
без разбору, куда попало. Кто-то однажды предположил, что герцогиня становится
посреди комнаты, а ее служанка ходит вокруг нее и пригоршнями швыряет в нее
брошки.
Она щедро жертвовала деньги на всяческие благотворительные
нужды и искренне заботилась о своих иждивенцах и различного рода попрошайках,
однако в мелочах бывала очень прижимиста. Она, например, любила прокатиться за
чужой счет и, делая покупки, всегда яростно торговалась.
Теперь герцогине приспичило ехать на Корсику. Канны
наскучили ей, к тому же она рассорилась с Мануэлем — владельцем отеля из-за цен
на комнаты.
— Вы, Саттертуэйт, едете со мной, — не терпящим возражения
тоном объявила она. — В наши годы нам с вами можно уже не бояться сплетен.
