— Какая разница! — сказала она. — Клейтон видела, как я
подписывала бумагу, а после меня подписалась сама. Я как раз собиралась
звонить, чтобы ко мне прислали дворецкого, но тут явились вы.
Мистер Саттертуэйт не нашелся, что возразить. Он отвинтил
колпачок своей авторучки и уже собирался начертать внизу свей автограф, как
вдруг замер, не донеся пера до бумаги. Имя, написанное строкой выше, вызвало в
нем какое-то смутное беспокойство: Элис Клейтон.
Он силился вспомнить: Элис Клейтон — с этим именем что-то
связано… Что-то, имеющее отношение к мистеру Кину… Вернее, к тому, что он сам
недавно рассказывал мистеру Кину.
Вспомнил! Элис Клейтон — так звали ту малышку, служанку
сестер Баррон. Малышку?.. Люди с годами меняются, но не до такой же степени! К
тому же у той Элис были карие глаза… Комната как-то странно покачнулась,
закружилась, мистер Саттертуэйт нащупал стул, и откуда-то, словно издалека,
раздался взволнованный голос Марджери: «Что с вами? Вам дурно? Ах, Господи, вы
больны!..»
Но он уже пришел в себя и, взяв ее за руку, заговорил:
— Милая, теперь мне все ясно. Приготовьтесь услышать
поразительную весть. Та, кого вы называете Клейтон, вовсе не Клейтон. Настоящая
Элис Клейтон утонула вместе с «Уралией».
Марджери в оцепенении глядела на мистера Саттертуэйта.
— Но.., кто же она тогда?
— Думаю, ошибки быть не может. Женщина, которую вы называете
Клейтон, — сестра вашей матери, Беатриса Баррон. Помните, вы как-то упомянули,
что балка ударила ее по голове? Вероятно, в результате сотрясения она потеряла
память, и вот ваша матушка, усмотрев в этом удобную возможность…
— То есть возможность присвоить себе титул? — с горечью
переспросила Марджери. — Да, она бы не упустила такого случая. Наверное,
нехорошо так говорить о покойной, но такой уж она была человек.
— Из двух сестер Беатриса была старшая, — продолжал мистер
Саттертуэйт. — После кончины вашего дяди она должна была унаследовать все, а
Барбара ничего. И тогда ваша мать решила объявить раненую девушку своей
служанкой, а не сестрой. Позже девушка поправилась и, естественно, поверила,
что она Элис Клейтон, служанка. Лишь недавно ее память, вероятно, начала
восстанавливаться, но тот удар по голове и проведенные в беспамятстве годы все
же не прошли даром: рассудок ее поврежден.
Марджери смотрела на него полными ужаса глазами.
— Она убила маму… И хочет убить меня!.. — еле слышно
выдохнула она.
— По всей вероятности, это так, — сказал мистер Саттертуэйт.
— В ее помраченном сознании живет лишь одна мысль — что у нее украли
наследство, что вы и ваша мать отняли у нее то, что по праву принадлежит ей.
— Но… Но Клейтон же старуха!
С минуту мистер Саттертуэйт ничего не отвечал. Перед ним
проплывали видения. Седая бесцветная старуха… Сияющая златовласая красавица в
лучах каннского солнца… И это — сестры? Возможно ли? Он вспомнил сестер Баррон:
они были так похожи друг на друга! И вот, только из-за того, что судьба их
сложилась по-разному…
Он тряхнул головой, вновь поражаясь тому, как удивительна и
непостижима бывает порой жизнь.
Обернувшись к Марджери, он тихо проговорил:
— Нам, вероятно, следует подняться к ней.
Они нашли Элис Клейтон в ее маленькой швейной мастерской.
Она не повернула к вошедшим головы — и скоро стало понятно почему.
— Сердце сдало, — пробормотал мистер Саттертуэйт, трогая
окоченевшее плечо. — Что ж, наверное, это к лучшему.
Лицо Елены
Мистер Саттертуэйт приехал в оперу. Он сидел один в
просторной ложе первого яруса, на двери которой помещалась табличка с его
фамилией. Мистер Саттертуэйт, знаток и почитатель искусств, превыше всего ценил
музыку и имел обыкновение ежегодно на весь сезон — по вторникам и пятницам —
арендовать ложу в Ковент-Гардене.
Ему, однако, редко приходилось сидеть в ней одному. Будучи
человеком общительным, он любил окружать себя людьми из высшего общества, к
которому принадлежал, или же аристократами от мира искусства, в котором тоже
чувствовал себя как рыба в воде. Сегодня он остался в одиночестве «по милости
одной знакомой графини. Графиня эта была не только достойная женщина и
признанная красавица, но и заботливая мать. Ее дети подхватили всем известную,
но от этого не менее неприятную хворь — свинку, и графиня осталась дома, чтобы
вздыхать и переживать в обществе накрахмаленных нянек. Супруг же, одаривший ее
упомянутыми уже детьми и графским титулом, но в остальном полное ничтожество,
воспользовался случаем и почел за счастье улизнуть: музыка всегда наводила на
него смертную тоску.
Итак, мистер Саттертуэйт был один. Давали «Cavalleria
Rusticana» и «Pagliacci» но поскольку «Cavalleria Rusticana» его никогда, не
прельщала, он явился к самому занавесу, опустившемуся над смертными муками
Сантуццы.
[50]
И прежде чем публика растеклась по ложам знакомых или отправилась
в буфет — оспаривать свои права на лимонад и кофе, он успел навести бинокль на
партер, окинуть его опытным взглядом и наметить себе подходящую жертву на
ближайший антракт. Вставая с места, он уже имел перед собой четкий план действий.
Однако этому плану так и не суждено было осуществиться, так как у выхода из
ложи мистер Саттертуэйт натолкнулся на высокого темноволосого человека и, узнав
его, издал радостный вопль:
— Мистер Кин!
Он вцепился в руку своего знакомого, словно боясь, что иначе
тот запросто растворится в воздухе.
— Вы должны перейти в мою ложу! — категорически заявил
мистер Саттертуэйт. — Вы один или с друзьями?
— Я один и сижу в партере, — улыбнулся мистер Кин.
— Стало быть, решено! — облегченно вздохнул мистер
Саттертуэйт.
Стороннего наблюдателя, если бы таковой случился, его
поведение, пожалуй, могло бы позабавить.
— Благодарю, — сказал мистер Кин.
— Ах, да за что же?! Я так рад встрече с вами! Я и не знал,
что вы любите музыку.
— Признаться, у меня есть резон питать особое пристрастие к
«Pagliacci».
