— Наверное, тот, — сказал мистер Саттертуэйт, — кто считает
себя самым умным.
Он произнес это таким тоном, что Дорис недоуменно уставилась
на него. Мистер Саттертуэйт забрал у девушки гитару, снял лопнувшую струну и,
зажав ее в кулаке, вышел из гостиной.
Дэвида Кили он нашел в библиотеке.
— Вот, — сказал мистер Саттертуэйт и протянул ему струну.
Кили взял ее в руку.
— Что это?
— Струна. — Он помолчал немного, затем спросил: — А что вы
сделали с той, другой?
— С какой — другой?
— С той, которой ее задушили! Ловко придумано, ничего не
скажешь. Все произошло очень быстро — пока мы все разговаривали у дверей, Мэйбл
вернулась в гостиную за своей гитарой. Струну вы сняли еще раньше — пока
вертели гитару в руках. Вы набросили петлю ей на шею и задушили. Потом вышли,
заперли дверь и догнали нас в коридоре. Позже, ночью, вы еще раз спустились
вниз и избавились от трупа, инсценировав самоубийство. Тогда же вы натянули
новую струну — да только струна оказалась не той! Вот в чем ваша ошибка.
Кили молчал.
— Почему вы это сделали? — спросил мистер Саттертуэйт. —
Ради Бога, скажите мне, почему?!
Мистер Кили рассмеялся, и от его мерзкого хихиканья мистеру
Саттертуэйту сделалось не по себе.
— Потому, — сказал он, — что это же было так просто! И еще
потому, что на меня никто никогда не обращает внимания. Им нет до меня дела —
вот я и решил над ними посмеяться!..
Он опять тихонько захихикал и посмотрел на мистера
Саттертуэйта безумным взором.
Мистер Саттертуэйт почувствовал огромное облегчение от того,
что в этот момент в комнату вошел инспектор Уинкфилд.
Спустя двадцать четыре часа мистер Саттертуэйт уже сонно
покачивался в вагоне лондонского поезда. Очнувшись от дремоты, он обнаружил,
что напротив сидит высокий темноволосый человек, но почти не удивился
неожиданной встрече.
— Мистер Кин, дорогой, это вы?!
— Да, я.
— Мне стыдно смотреть вам в глаза, — сказал мистер
Саттертуэйт. — Я потерпел фиаско.
— Вы думаете?
— Я не смог ее спасти.
— Но вы же разгадали загадку?
— Да, это верно. Конечно, не будь меня, кого-то из этих
молодых людей могли бы заподозрить в убийстве или даже осудить… Во всяком
случае, возможно, я кого-то спас. Но ее — это странное, волшебное существо… —
Голос его дрогнул.
Мистер Кин взглянул на него в упор.
— По-вашему, смерть есть величайшее зло, которое грозит
человеку?
— Величайшее зло?.. Нет, не…
Мистеру Саттертуэйту припомнились Мейдж и Роджер Грэм… Лицо
Мэйбл в лунном свете, безоблачное, неземное счастье…
— Нет, — согласился он. — Наверное, смерть не есть самое
большое зло.
Он снова вспомнил смятые складки синего шифона, похожие на
перья.
Птица со сломанным крылом.
Когда он поднял глаза, напротив уже никого не было. Мистер
Кин исчез.
Однако кое-что от него осталось.
На сиденье лежала грубо выточенная фигурка птицы из
непрозрачного синего камня. Пожалуй, она не представляла большой художественной
ценности, и все же…
В ней было что-то магическое.
Так сказал мистер Саттертуэйт — а он кое-что понимает.
Вышедший из моря
Мистер Саттертуэйт чувствовал, что стареет. И не мудрено,
ибо в глазах многих он уже давно был стар. Юноши при его упоминании небрежно
переспрашивали: «Кто, Саттертуэйт? Да ему уже должно быть, лет сто. Во всяком
случае, никак не меньше восьмидесяти». Даже добрейшая из девушек могла
снисходительно обронить: «Бедный мистер Саттертуэйт! Он такой старенький…
Думаю, ему уже под шестьдесят!» А обиднее всего, что на самом-то деле ему было
шестьдесят девять.
Сам он, впрочем, стариком себя не считал. Шестьдесят девять
лет — не старость, а, напротив, прекрасная пора, когда перед человеком еще
открыты широчайшие возможности и только-только начинает сказываться
приобретенный за годы жизни опыт… Однако ощущение старости — это совсем иное.
Это усталость, которая постепенно овладевает сердцем, так что хочется с тоскою
спросить себя: да кто же я, в конце концов? Ссохшийся старичок, не наживший за
свой век ни жены, ни детей — ничего, кроме коллекции, которая в этот момент
кажется почему-то не такой уж и ценной? И никому нет дела, жив я или умер…
Тут мистер Саттертуэйт счел за лучшее прервать свои
размышления как бесплодные и никуда не ведущие. Уж кому-кому, а ему было лучше
всех известно, что, будь у него жена, он ее давным-давно уже мог возненавидеть,
что дети явились бы постоянным источником тревог и волнений и что любые
посягательства на его время и внимание были бы ему крайне неприятны.
«Комфорт и покой, — твердо сказал себе мистер Саттертуэйт. —
Только комфорт и покой!.. Вот все, что мне нужно».
Эта мысль напомнила ему о полученном утром письме. Он вынул
его из кармана и перечитал еще раз, смакуя каждое слово. Во-первых, письмо было
от герцогини, а мистер Саттертуэйт очень любил получать письма от герцогинь.
Данное послание, правда, начиналось с просьбы об изрядном денежном
пожертвовании в чью-то пользу и без этой надобности вообще вряд ли было бы
написано, не сама просьба облекалась в выражения столь изысканные, что мистер
Саттертуэйт готов был забыть, что послужило поводом для обращения к нему.
«Итак, Вы покинули нашу Ривьеру, — писала герцогиня. —
Как-то Вам живется на этом Вашем загадочном острове? Надеюсь, все не так
дорого, как здесь? У нас тут цены подскочили просто до неприличия — Коннотти
совсем совесть потерял. Так что, видно, с того года и я на Ривьеру больше не
ездок. Не исключено, что если Вы представите благосклонный отзыв, то я тоже
проведу следующий сезон на Вашем островке. Конечно, пять дней на корабле — не
шутка, но зато я буду абсолютно спокойна: раз уж Вы что-то рекомендуете,
значит, это действительно здорово! Ах, Саттертуэйт, Саттертуэйт, этак Вы скоро
превратитесь в изнеженного господина, который печется лишь о соответственных
удобствах!.. Спасти Вас от этой участи может разве только одно — Ваш безмерный
интерес к делам ближних…»
Мистер Саттертуэйт сложил письмо и живо представил себе
герцогиню с ее обычной скупостью и внезапными приступами неуемной щедрости, с
ее колким языком и всплесками бьющей через край энергии…
