— И завтра, когда разнесется весть о несчастном случае, мне,
вероятно, следует молчать? Чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не заподозрил
самоубийство?
— Это как вам будет угодно. Но хорошо уже, что вы понимаете:
меня вам не остановить.
— Милый юноша, — невозмутимо произнес мистер Саттертуэйт. —
Не могу же я к вам прилипнуть, как пресловутый банный лист. Рано или поздно вы
все равно от меня отлипнете и выполните свое намерение. Надеюсь, что сегодня вы
этого не сделаете… Вы же не захотите, чтобы меня обвинили в том, что я столкнул
вас с обрыва?
— Разумеется, — усмехнулся Косден. — Если вы непременно
желаете здесь остаться…
— Да, я остаюсь, — твердо сказал мистер Саттертуэйт. Косден
добродушно рассмеялся.
— Ничего не поделаешь, видно, на сегодня мне придется свой
план отменить. В таком случае, я возвращаюсь в отель. Всего хорошего! Возможно,
еще увидимся.
И мистер Саттертуэйт остался сидеть на скамейке.
— Та-ак, — задумчиво пробормотал он. — Что же дальше? А ведь
что-то будет дальше…
Он встал со скамейки и подошел к самому обрыву, глядя на
волны, танцующие далеко внизу. Но сегодня это зрелище его почему-то не
вдохновляло, он отвернулся и не спеша вошел в кипарисовую аллею. Оказавшись
снова в саду, перед молчаливым, словно уснувшим домом с запертыми ставнями, он
в который уже раз принялся гадать, кто же в нем жил и что происходило за этими
безмолвными стенами. Поддавшись внезапному порыву, он поднялся по стертым
ступенькам крыльца и потянул на себя одну из высоких, от пола до потолка,
ставен с облупившейся зеленой краской.
Ставня, к его удивлению, подалась. Тогда, секунду
поколебавшись, он рывком отворил ее — и отступил, смущенно ахнув. Сквозь
стеклянную дверь на него смотрела женщина. Она была вся в черном, и на голове —
черная кружевная мантилья
[71]
.
Отчаянно путаясь в словах, мистер Саттертуэйт заговорил
по-итальянски вперемежку с немецким — второпях ему показалось, что это будет
ближе всего к испанскому. Ему невыносимо стыдно, сбивчиво объяснил он. Он
просит у синьоры прощения. Затем, поскольку женщина не произнесла ни слова, он
спешно ретировался.
Он просеменил уже полпути до ворот, когда сзади послышалось
резкое, как выстрел:
— Вернитесь!
Окрик прозвучал по-английски и был похож на команду собаке —
столько в нем было властности. Мистер Саттертуэйт тотчас же послушно
развернулся и засеменил обратно, причем ему даже в голову не пришло оскорбиться
или обидеться: он подчинился чисто по-собачьи. Женщина все так же неподвижно
стояла в дверном проеме и невозмутимо оглядывала его с головы до ног.
— Англичанин, — сказала она. — Так я и думала.
Мистер Саттертуэйт снова пустился извиняться.
— Знай я, что вы тоже англичанка, я объяснился бы более
членораздельно, — сказал он. — Приношу искренние извинения за мою
непростительную выходку. Мне нечем ее оправдать, кроме как излишним
любопытством. Просто очень захотелось хоть краем глаза увидеть, каков этот
замечательный дом изнутри.
Она вдруг рассмеялась низким грудным смехом и сказала:
— Что ж, раз так захотелось — входите!
Женщина отступила в сторону, и мистер Саттертуэйт, ощущая
приятное волнение, шагнул в комнату. Внутри было темно, поскольку ставни были
закрыты, но гость успел рассмотреть довольно скудную обстановку и на всем
толстый слой пыли.
— Не сюда, — сказала она. — Эта комната нежилая.
Она вышла в коридор и отвела его в комнату на
противоположной стороне дома. Отсюда был вид на море, в окна светило солнце.
Мебель, как и в первой комнате, была простенькая, зато кругом лежали ковры,
некогда, видимо, очень дорогие, стояла огромная ширма из испанской кожи и в
вазах — живые цветы.
— Выпьете со мной чаю? — спросила хозяйка. — Не беспокойтесь,
— тут же добавила она, — чай у меня хороший, и заварят его как следует.
Выглянув в коридор, она крикнула что-то по-испански, потом
вернулась и седа на диван лицом к гостю. Мистеру Саттертуэйту впервые
представилась возможность ее рассмотреть.
Прежде всего, рядом с нею он опять почувствовал себя
сухоньким и седеньким старичком, еще старее, чем на самом деле. Хозяйка была
женщина высокая, черноволосая, очень смуглая и красивая — хотя, вероятно, уже
не первой молодости. Казалось, солнце в ее присутствии светило вдвое ярче.
Постепенно по всему телу мистера Саттертуэйта разлилось приятное тепло, будто
он грел свои морщинистые руки над огнем. «Видно, в ней столько жизни, что
хватает и на тех, кто рядом», — подумал он.
Он вспомнил ее давешний властный окрик и пожалел, что Ольга,
его протеже, не обладает хоть малой толикой этой внутренней силы. «Вот из кого
получилась бы великолепная Изольда, — подумал он. — Впрочем, у нее, может
статься, ни голоса, ни слуха. Какая все-таки несправедливая штука — жизнь!»
Пожалуй, мистер Саттертуэйт все-таки побаивался хозяйки. Он вообще недолюбливал
сильных и властных женщин.
В свою очередь, она, подперев руками подбородок, тоже
изучала гостя. По завершении осмотра она кивнула, словно сделала на его счет
все необходимые выводы.
— Хорошо, что вы зашли, — заключила она. — Мне как раз
хотелось с кем-нибудь поговорить. Вам, ведь, кажется, не привыкать?
— К чему — не привыкать?
— Не притворяйтесь, вы отлично поняли, к чему. К тому, что
все изливают перед вами душу.
— Что ж, пожалуй… — сказал мистер Саттертуэйт.
— Вам можно сказать все, — не обращая на его слова никакого
внимания, продолжала она. — Вы ведь и сами в душе чуть-чуть женщина и
понимаете, как мы думаем, как чувствуем и почему ведем себя порой так нелепо.
Она помолчала. Рослая молодая испанка с улыбкой подала чай —
действительно очень хороший, китайский, как с удовольствием отметил мистер
Саттертуэйт.
— Так вы здесь живете? — отпив глоточек, поинтересовался он.
— Да.
— Но, видимо, не всегда? Дом ведь по большей части пустует —
во всяком случае, так мне объяснили.
— Да нет, я почти все время здесь, просто об этом мало кто
догадывается. Я живу только в задних комнатах.
— И давно вы здесь хозяйка?
— Хозяйка уже двадцать два года, а до этого жила здесь еще
год.
— Срок немалый, — изрек мистер Саттертуэйт (довольно
банальное, как ему самому показалось, замечание).
