— Эта улочка — она… — начал мистер Саттертуэйт и смолк.
— Она моя.
— Я почему-то так и подумал, — торопливо сказал мистер
Саттертуэйт. — Но здесь называют ее еще и по-другому: улица Влюбленных —
слышали?
Мистер Кин кивнул.
— Впрочем, — мягко заметил он, — думаю, что улица Влюбленных
найдется в каждой деревне.
— Вероятно, — вздохнул мистер Саттертуэйт. Внезапно он
почувствовал, что сам он — старомодный, сморщенный, отживший свое человечек —
лишний на этой улице, где с обеих сторон буйно разрастается и зеленеет молодая
поросль.
— Куда же, интересно, она ведет? — неожиданно для себя
спросил он.
— Куда ведет? А вот сюда.
За последним поворотом открылся обширный пустырь, а почти у
самых их ног зияла глубокая мусорная яма. Там, на дне, блестели на солнце
консервные банки, под ними виднелись, уже не блестящие, ржавые банки, старые
ботинки, грязные обрывки газет и всякий ненужный хлам.
— Свалка! — негодующе воскликнул мистер Саттертуэйт и от
волнения тяжело задышал.
— Иногда на свалке можно увидеть поистине прекрасные вещи, —
усмехнулся мистер Кин.
— Знаю, знаю, — закивал мистер Саттертуэйт и чуть смущенно
процитировал: — «И сказал Господь: принесите мне две вещи, самые прекрасные в
этом городе…» Помните продолжение?
Мистер Кин кивнул.
Мистер Саттертуэйт перевел взгляд на полуразрушенный домик,
прилепившийся над обрывом на самом краю ямы.
— Надо же было кому-то построить дом в таком месте, —
заметил он. — Представляю, какой у них был вид из окна.
— Думаю, в те годы свалки еще не было, — возразил мистер
Кин. — По-моему, здесь как раз жили Денмены, когда они только-только
поженились. Они перебрались в большой дом лишь после того, как родители умерли.
А бывший их домик разрушился, когда здесь, на пустыре, начали разрабатывать
карьер — но, как видите, так ничего и не разработали.
Они повернулись и пошли в обратную сторону. Мистер
Саттертуэйт улыбнулся.
— Наверное, и правда, теплыми летними вечерами по этой
улочке, обнявшись, бродят влюбленные…
— Вероятно.
— Влюбленные, — задумчиво повторил мистер Саттертуэйт. В
тоне его не было традиционного смущения англичанина, рискнувшего заговорить о
любви: очевидно, сказывалось присутствие мистера Кина. — Вы ведь немало сделали
для влюбленных, да, мистер Кин?
Тот молча поклонился в ответ.
— Вы спасали их от страданий, более того — от смерти. И даже
мертвых умели защитить.
— Все это делали вы — вы, а не я.
— Какая разница! — сказал мистер Саттертуэйт. — Какая
разница! — настойчивее повторил он, ибо собеседник молчал. — Просто, — не знаю
уж почему, — но вы предпочитаете действовать через меня, моими руками, и
никогда не действуете напрямую.
— Иногда бывает, — сказал мистер Кин, и в голосе его
послышались какие-то новые, незнакомые нотки.
Мистер Саттертуэйт невольно поежился. «Похолодало, что ли?»
— подумал он, однако солнце светило по-прежнему ярко.
В этот момент из-за поворота показалась девушка в розовом
ситцевом платье — светловолосая, голубоглазая и очень миленькая. Мистер
Саттертуэйт признал в ней Молли Стэнуэлл, которую встречал здесь и раньше. Она
приветственно помахала ему рукой.
— Джон с Анной только что вернулись, — издали крикнула она.
— Они знали, что вы должны вот-вот приехать, но никак не могли пропустить
репетицию.
— А что за репетиция? — спросил мистер Саттертуэйт.
— Сегодня вечером будет маскарад, или не знаю уж, как его
назвать, — но с песнями и танцами, как положено. Мистер Мэнли — вы его,
кажется, видели, у него тенор — так вот, он будет петь Пьеро, а я Пьеретту.
Приедут двое профессиональных танцоров — на роли Арлекина и Коломбины, как вы
понимаете… И еще будет большой хор девочек. Леди Рошеймер занималась с
деревенскими девчонками — у нее просто талант по этой части. И музыка неплохая,
хотя, по-нынешнему, почти без мелодий… Клод Уикем — знаете такого композитора?
Мистер Саттертуэйт кивнул, ибо, как уже говорилось, он знал
всех. Он многое знал и о Клоде Уикеме — восходящей звезде в мире музыки, и о
леди Рошеймер — дородной еврейке, питавшей слабость к молодым людям от
искусства. Он также все знал о сэре Леопольде Рошеймере, который хотел, чтобы
его жена была счастлива, но, в отличие от большинства мужей, не мешал ей быть
счастливой так, как ей самой хочется.
Клода Уикема они нашли за чаем у Денменов. Он непрерывно
что-то говорил, при этом запихивая в рот все без разбору и беспорядочно
размахивая длинными белыми руками, которые у него, казалось, сгибались в обе
стороны. Глаза композитора близоруко щурились из-за больших очков в роговой
оправе.
Джон Денмен, крепкий цветущий мужчина, разве что чуточку
расположенный к полноте, тоскливо выслушивал его рассуждения. С появлением двух
друзей музыкант переключился на мистера Саттертуэйта как более благодарного
слушателя. Анна Денмен тихо сидела за чайником. Лицо ее, как всегда, ничего не
выражало.
Мистер Саттертуэйт украдкой взглянул на хозяйку. Высокая,
худощавая, даже чересчур. У нее были черные волосы с пробором посередине,
широкоскулое лицо без тени косметики, обветренная кожа, — видно, что эта женщина
не привыкла с утра до вечера заниматься своей наружностью. С виду безжизненная,
неподвижная, как манекен, — и все же…
«У нее совсем не простое лицо, — подумал мистер Саттертуэйт.
— В нем что-то есть… Есть — и в то же время нет! Что-то тут не так! Что-то не
так».
— Прошу прощения, что вы сказали? — спросил он у Клода
Уикема.
Клод Уикем, обожавший звук собственного голоса, с
удовольствием начал свою тираду сначала.
— Россия, — заявил он, — вот единственная страна в мире,
достойная внимания. Они не побоялись, пошли на эксперимент! Да, пусть это был
эксперимент над человеческими жизнями — но ведь эксперимент же! И это
прекрасно!.. — Он затолкал в рот бутерброд целиком и тут же закусил его
шоколадным эклером, которым только что оживленно размахивал. — Взять хотя бы
русский балет, — с набитым ртом продолжал он. Тут, вспомнив о хозяйке, он
обернулся к ней. Вот что она, к примеру, думает о русском балете?
Этот вопрос, очевидно, был всего лишь прелюдией к пункту
более важному, а именно к тому, что сам Клод Уикем думает о русском балете,
однако ответ ее оказался столь неожиданным, что оратор начисто сбился с мысли.
