Мой боевой товарищ, Балинт, как всегда, что-то пишет на привале. Чудной он. Бывает, пули свистят, а он будто и не слышит их. Как выдумает что, так хоть убей его, а дай записать. Мне не так уж и интересно, но он порой читает мне. Пишет он больше о любви. Все у него Юлии, да тенистые дубравы. Я-то знаю, что он ни одну Юлию, или красавицу с именем попроще, не пропустит. Да солдату от женского внимания вреда никакого. Какой вред, когда сегодня ты есть, а завтра уже и нет тебя?
Он опять взялся читать мне то, что нацарапал. Я и сказал ему: «Напиши-ка ты о войне, о нас с тобой, о боях и о победах». Он помедлил немного, потом выхватил лист бумаги, да и не успел я оглянуться, как Балинт весь лист заполнил буквами. Заполнил, и отдал мне. Только и сказал: «После прочтем».
* * *
Спрятал я этот листок подальше, двинулись мы в путь. А в пути только и дела, что о доме вспоминать. Элизабет, должно быть, ждет меня. Она всегда меня ждет. Ведь с часа нашей помолвки, когда мы еще совсем детьми были, я по пальцам могу перечесть дни, когда были мы с ней вместе. Я ведь то на военной учебе, то в походах. Конечно, мои военные дела сделали наш дом самым высоким и прочным во всей Венгрии, да только ни за какое золото не купишь тепла родной души. «Мой милый Ференц, возвращайся скорее!» — против воли вспоминаю ее прощальные слова.
Хотелось бы мне защитить ее и детей от всех несчастий этого мира. А сделать это я могу лишь здесь — в седле моего боевого коня, окруженный моими людьми и моими товарищами. Поэтому я здесь.
Всю землю выжгли турки, все разграбили. Если не нужно было бы им, как прочим людям, есть да пить, они бы и все живое уничтожили. Кто дал им право считать себя здесь хозяевами? Они засели в крепости. Вижу кучи камней и чаны на ее стенах. В этих чанах они будут греть воду, смолу, да что ни придется, и если мы решим брать крепость штурмом, выльют все это на нас. Вижу жерла пушек, которые глядят из бойниц. Это ведь наши пушки! Венгерские! Жаль, что пушкам все равно, в кого стрелять. Иначе они развернулись бы и направили бы свой огонь против наших врагов.
Турецкие тюрбаны белеют иногда в прорезях стен. Караулят. И нас, конечно, заметили. Ждут. Дождетесь вы у меня.
* * *
Вечереет. Слышно, как могучий Дунай несет свои воды к морю. Сегодняшний день прошел без единого выстрела. Мы, под покровом ночи, без огня, подобрались поближе к крепости. Нужно было окопать пушки. Если турки решатся выйти, огонь наших орудий будет очень кстати. Конечно, что-то было заметно в крепости. Хотя знай турки, что здесь, на самом деле, творится, бежали бы они, наверное, из крепости, или тут же начинали атаку.
Турки выслали дозор, да мы устроили засаду. Из пятерых тут же пищу для воронья приготовили, а вот еще шестеро живыми попались. Завтра утром они позавидуют тем, кто умер быстро. Я приказал приставить к ним часовых, а те головой отвечают за то, чтобы турок не сбежал, или руки на себя раньше времени не наложил.
Странно, но порой мне кажется, что мою милую Элизабет я знаю хуже, чем должен бы. Походы, все походы. Я думаю, мне стоит как-нибудь найти время, да провести вместе с ней не те короткие дни, которые все нам выпадают, а месяцы. Я знаю, что она, когда меня нет рядом, справляется с нашим имуществом. Она держит слуг в строгости, дела у нее в идеальном порядке. Главное, о чем беспокоюсь, чтобы ее строгость к слугам не коснулась когда-нибудь детей. Да и не только в строгости дело. Ходят слухи, которым я пока ни подтверждения, ни отвода найти не могу.
Не так давно, когда я заезжал ненадолго в Чахтицкий замок, со мной вызвался поговорить наш местный священник. Я думал, начнет он, как всегда это бывает, благодарить наше семейство за то, что щедро жертвуем. Будет благословлять на битву, да рассказывать, как бы хорошо было бы получить ему еще больше — на храм, да на помощь бедным. Не берусь уличать его, не мне его судить, но что-то не становится бедных меньше, сколько мы ни жертвуем.
В этот раз завел он речь о другом. Говорил о ереси, говорил о том, как колдуны и ведьмы смущают род человеческий. Завел долгую проповедь о том, что каждая тварь человеку в пользу дана, а над человеческой жизнью лишь Господь властен. Он глубоко ушел в цитаты из Библии, не подходя, как я чувствовал, к главному. Не было у меня вечности, чтобы слушать его хождения вокруг да около. Тогда я прервал его: «Говори то, зачем пришел, а о том, кому наша жизнь принадлежит, да о ведьмах, я и без тебя знаю».
Тогда он собрался с духом и выдал. Просил он меня посмотреть на мою Элизабет. Говорил, что ходят слухи, будто читает она какие-то книги, которые идут против веры, будто видится с теми, с кем не стоило бы видеться. Я попросил доказательств. Священник ничего не смог ответить, сказал лишь, что часто приходится ему хоронить служанок из нашего замка, и над теми служанками будто зверь потрудился. «Если не о слугах, то о детях подумайте», — говорил священник. Замахнулся я на него саблей, когда понял, в чем он обвиняет Элизабет, да сдержался — решил сам разобраться. Только в чем разбираться?
Если дворовая девка место свое забывает, так выпороть ее и не грех. Если она от наказания дух испустит, так на то Божья воля. А вот о книгах, да о ереси, я решил особо спросить. Священник ведь только вслух не сказал, что моя жена — ведьма. Я не верю ни во что, но у ведьм ничего святого нет, и дети при них в опасности. Только никакой ереси в книгах, которые читала Элизабет, я не увидел. Часть книг — печатные, часть — рукописные. Да и о какой ереси может идти речь, когда моя супруга — протестантка, когда ее письма ко мне полны такой любви, такой заботы и нежности обо мне и о детях, что любые дурные мысли сами уходят.
* * *
Вот похолодало, рассвет. Идет кто-то, меня спрашивает. Письмо мне из дома. Как же отрадно знать, что все дома хорошо. Да что-то я замечтался, и не уснул за ночь. Надо бы показать туркам, которые засели в крепости, что с каждым из них будет за их преступления против Венгрии.
Колья для шести пленных уже готовы. Их, по моему приказу, установили так, чтобы из крепости все было хорошо видно. И слышно. Наши враги не достойны смерти воина. Подохнут, как черви, бесславно. Кое-кто в нашей армии не одобряет такую казнь. Говорят, что это недостойно рыцарей — мстить столь ужасными мучениями тем, кто лишь исполняет чужую волю. А по мне, посадить пленного турка на кол или повесить его на крюк на перекладине на страх остальным — это долг любого, кто не согласен со всем тем, что сейчас происходит. Я не призываю ловить всех подданных Стамбула и вешать их на каждом дереве. Они должны иметь возможность уйти в свою страну. Но тех, которые поднимают на нас оружие, тем — смерть.
* * *
Если бы все те, кого я считаю товарищами, были такими же бескорыстными, как сочинитель Балинт… В бою его сабля сверкает быстрее того пера, которым он пишет свои стихи. Он всегда спешит на помощь другу — и в смертельной схватке, и в жизни. Его род не слишком богат, но от него нельзя ждать подлости, как от прочих. Богатство моего рода слилось с имуществом семьи Батори, и многим это не дает покоя.
Сейчас, когда я жив и при оружии, и при моих воинах, никто не посмеет, сам король не посмеет перейти дорогу нашей семье. А что, если меня убьют в сегодняшней битве? Элизабет, хотя и обладает железной волей, хотя и держит дисциплину в наших владениях почище армейской, но ведь она женщина. Взять того же Дьердя Турзо, моего боевого товарища. Слишком часто я вижу в его взгляде тяжесть, которая, я знаю, способна толкнуть его на ужасные вещи. Он — прекрасный человек, он умрет в бою за друга, да что там, он жизнь мне спас. Да только когда речь заходит о землях, о деревнях, или о золотых форинтах, он становится другим.
