За трубой стал виден брошенный трелевочный трактор. Красный, он выглядел на общем фоне серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только вблизи стало заметно, что он уже не красный, а ржавый. Он стоял накренившись, по гусеницы утонув в сугробах, и напоминал оставленный экипажем катер, которого волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты, дверка висела на одной петле, на крыше лежала снежная шапка, и длинным языком снег взбирался вверх по его наклоненному щиту.
Возле трактора сделали привал, кое-как рассевшись на обледеневших бревнах. Чебыкин достал термос с горячим чаем, а Бармин — холодные, окаменевшие баранки, твердые, как кольца якорной цепи.
Дальше просеки уже не было: лыжня уходила прямо под еловые лапы. Прежде чем войти под сталактитовые своды ельника, Служкин оглянулся. По блестящей трубе газопровода бежал солнечный блик. Это, оказывается, ветер разбуянился среди туч, и на севере промыло полынью, в которой ярко горело пронзительно синее небесное дно. Сами тучи как-то яснее выявили свои косматые объемы и разделились извилистыми руслами просини. Что-то ясное и ледоходное сквозило в этом небесном кочевье.
Черный ельник тенью надвинулся со всех сторон. Снег не пролезал вниз сквозь густые еловые лапы и громоздился на деревьях огромными глыбами, но изредка они все же продавливали преграду и хлопались на землю. Сугробов здесь не было. Лыжня шустро петляла по тонкому снеговому слою, торопливо исписанному темной клинописью опавших хвоинок. Уже через час еловый сумрак потихоньку развиднелся, и вдруг изо всех щелей ударил солнечный свет. Земля вмиг стала пестрой, как мексиканская рубашка, — янтарные лужи солнца в насте, белизна снега, синие тени, зеленые веники маленьких елочек.
Еще через некоторое время ельник начал редеть. Вершины дальних деревьев рисовались уже на фоне неба, засветившегося между стволами. Ели становились все толще, кряжистее. Наконец показалась опушка, и лес кончился, словно бы в досаде топнув последними, самыми могучими деревьями.
Отцы, пораженные, остановились на опушке. Отсюда открывалась панорама всей долины между двумя грядами пологих заснеженных гор. Долина сияла нетронутыми снегами, как чаша прожекторного рефлектора. Редкие рощицы на склонах внизу срастались в сплошную полосу вдоль извилистой речки, которая словно бы состегивала, как шов, два крыла долины. Ветер расчистил небо, слепив остатки облаков в несколько грандиозных массивов. Их лепные, фигурные, вычурные башни висели в неимоверной толще химически-яркой синевы, которая, казалось, столбом уходит от земли вверх, во вселенную. Солнце горело, словно бесконечный взрыв. От объема, вдруг открывшегося глазам, вдруг становилось жутко.
— Зашиб-бонско… — произнес Чебыкин.
— Как с самолета, — добавил Овечкин.
Тени облаков бесшумно скользили по снежным полям.
— А теперь нам вниз, к речке, — сказал Служкин.
— Тут ведь шею сломаешь на спуске… — ужаснулся Тютин.
Отцы выстроились над склоном в ряд. Служкин сказал:
— Кто последний, кроме меня, тот чухан. Вперед!
Отцы пригнулись, оттолкнулись палками и дружно соскользнули вниз. Сперва они летели почти вровень, быстро уменьшаясь, но затем строй их начал расходиться веером. Пять пышных кометных хвостов протянулись по склону, а потом они начали взрываться снежными фонтанами, когда лыжники катились с копыт. Один только Демон, скрючившись и растопорщившись, ловко несся вперед, к речке.
Служкин переступил на его лыжню, присел на корточки и медленно, как в инвалидной коляске, поехал. Склон разворачивался перед ним, как свиток. Служкин ехал, вертел головой и рассматривал метеоритные кратеры в снегу. В одной воронке он увидел зеленую варежку и подцепил ее острием лыжной палки.
Отцы дожидались Служкина в зарослях на берегу речки. Они стояли в облаке пара, мокрые, с красными лицами и фиолетовыми руками, с открытыми ртами и вытаращенными глазами.
— То-то, отцы! — важно сказал им Служкин. — Это вам не пистоны бабахать!
— А куда дальше, Виктор Сергеевич? — поинтересовался Бармин.
— Дальше — через речку.
Служкин снял лыжи и первым полез с невысокого обрыва.
Ветер сдул со льда снег, и устоять на речке не смог никто. Пока шли вдоль другого берега, отыскивая место, пригодное для подъема, даже Служкин грохнулся пару раз, а Тютин пластанулся так, что лыжи из его рук разлетелись, точно бумеранги. Тютин ползал за ними на четвереньках. Лед под ногами был зеленовато-голубым, в полупрозрачных разводьях, с гроздьями мелких алмазных пузырьков. Подо льдом мерцала и смутно шевелилась таинственная темно-синяя студеная жизнь.
Служкин вскарабкался по обрыву, цепляясь за ветки, и сверху за руки повыдергивал отцов к себе, как репу из грядки. Дальше простерлась горбатая, каменистая, малоснежная равнина, усыпанная битым угловатым камнем и заросшая длинной желтой травой, которая космами торчала из снега. За равниной стоял густой перелесок, а за ним — высокая насыпь. Отцы поднялись на нее к двум ржавым рельсам узкоколейки. Вдалеке на рельсах громоздилась небольшая двухосная теплушка.
— Да-а… — протянул Чебыкин, заглянув внутрь. — Все схвачено…
Туристы давно облюбовали вагончик для ночлега. Перегородка из обломков фанеры и досок, сколоченных сикось-накось, делила вагончик пополам. Одна половина была спальней: здесь щели законопатили тряпками и рваным полиэтиленом. Другая половина служила трапезной. Здесь в потолке зияла дыра — дымоход, а под ней на полу лежал гнутый железный лист — очаг. На пирамидках из камня лежал железный прут — перекладина для котелков. Вокруг валялись ящики разной степени сохранности — сиденья для гостей.
— А куда ведет узкоколейка? — спросил Бармин.
— Туда — на старый лесоповал. А туда — в заброшенный поселок.
Сняв рюкзаки и перевооружившись, отцы вслед за Служкиным зашагали по насыпи к пещере. В нужном месте они свернули в перелесок, пересекли его, треща ветками, и вышли на крутой и неровный склон, поросший кривыми елочками. Над склоном громоздилась огромная скальная стена горы Шихан.
Стена Шихана напоминала измятую и выправленную бумагу. На ее выступах лежал снег, кое-где бурели пятна выжженных холодом лишайников. В громаде Шихана, угрюмо нависшей над долиной, было что-то совершенно до-человеческое, непостижимое ныне, и весь мир словно отшатнулся от нее, образовав пропасть нерушимой тишины и сумрака. От этой тишины кровь стыла в жилах и корчились хилые деревца на склоне, пытающиеся убежать отсюда, но словно колдовством прикованные к этому месту. Шихан заслонял собою закатное солнце, и за ним в едко-синем небе горел фантастический ореол.
— Шихан — это риф Пермского периода, — пояснил Служкин.
И это слово «риф» странно было слышать по отношению к доисторическому монолиту, который на безмерно долгий срок пережил океан, его породивший, и теперь стоит один посреди континента и посреди совершенно чуждого ему мира, освещаемого совсем другими созвездиями.
