Прямо под скальной стеной имелась утоптанная площадка, покато стекавшая к длинной и узкой горизонтальной щели, похожей на приоткрытую пасть утеса. Из этой пасти тянуло теплым дыханием.
— Вот и пещера, — сказал отцам Служкин и бросил в ее зев шишку.
— Может, с нами пойдете? — тоскливо спросил у Служкина Тютин.
— Нет, отцы, — отрекся Служкин. — Я там уже был, и ничего там опасного нету. И одни не сдохнете. И вообще, не люблю я пещеры. Ползаешь там, ползаешь, как свинья, в глине и темноте, и башкой по всем углам бренчишь. Если я в школу с фингалом на лбу приду, кто мне поверит, что я его не в пьяной драке под Новый год получил? Лезьте давайте, а я вас в вагончике подожду.
Первым решился Бармин. Он присел на корточки, всматриваясь в темноту, и осторожно полез вперед, светя фонариком. Пятки его скрылись. Отцы ждали. Из пещеры донесся гулкий вопль:
— У-у-ы-ы!.. Скелеты, скелеты!..
Отцы по одному полезли вслед за Барминым. Последним обреченно уполз Тютин, который перед этим долго и прощально смотрел на небо.
Служкин постоял немного, развернулся и пошел обратно. Вокруг него тихо густели вечерние краски. В них словно бы добавили на капельку больше, чем нужно, синевы. Серая, оснеженная скала стала сизой. Перелески слились в зубчатые полосы. Солнце из красного сделалось лиловым. В ядовито-синем, полярно озаренном небе проступила зеленая луна.
Служкин вернулся к вагончику и занялся хозяйством. Он нарубил в «спальню» лапника и распотрошил рюкзаки. В один угол он составил припасы: мешочек со своей кашей, торт Овечкина, чай и консервы Деменева, ватрушки Бармина, печенье Чебыкина и пять Тютинских банок тушенки. Бутылки с водкой Служкин сунул в сугроб. Расщепив ящик, Служкин развел костер, набил снегом и подвесил котелки, сел перед огнем и стал допивать из термоса горячий кофе.
Отцы вернулись часа через полтора. Из лощин поднимался багровый дым, и отцы вышли из него, как черти из преисподней, — черные от грязи и копоти, закапанные парафином свечей.
— Зыкая пещера! — восхищенно сказал Служкину Чебыкин.
— Здоровенная, как не знаю что, — добавил Овечкин.
— Еле обратно выбрались, — поделился Тютин.
Отцы столпились у костра, протягивая к огню ладони.
— А где кофе? Горячего хочу! — Чебыкин поискал глазами термос.
— Выпил я кофе, — сознался Служкин.
— Вы такая сволочь, Виктор Сергеевич…
— А мы сейчас с вами водки дерябнем, — возразил Служкин, составляя кружки и отвинчивая с бутылки колпачок. — А потом вы пошуршите в поселок за дровами. И поскорее, резину не тяните.
Отцы заныли, но разобрали кружки, чокнулись и выпили. Потом, охая, выбрались из вагончика и побрели по рельсам в сторону заброшенного поселка. Скоро они скрылись за поворотом, а Служкин остался сидеть на ящике перед маленьким костерком. Он курил, потихоньку замахивал водку и глядел по сторонам.
А закат разгорелся всеми красками, что остались неизрасходованными за уходящий год. Угольно-красное, дымное солнце висело над горизонтом. Небо отцветало спектром: лимонно-желтая узкая полоса заката плавно переходила в неземную, изумрудную зелень, которая в зените менялась на мощную, яркую, насыщенную синеву. И к востоку концентрация этой синевы возрастала до глубокой черноты, в которой загорелись звезды, словно от неимоверного давления в ней начался процесс кристаллизации.
Земля же отражала небо наоборот: на западе черный, горелый лес неровными зубцами вгрызался в сумрачный диск светила, а под сводом тьмы на востоке лес мерцал будто голубой, освещенный изнутри айсберг. Снега стали зеркальными и кроваво полыхали.
Но самым загадочным было бесшумное движение, охватившее мир. Грузно и устало погружалось солнце. Удлиняясь, зловеще ползли тени, ощупывая перед собой дорогу и змеино ныряя в складки лощин. Сверху катился прилив мрака, отмывая все новые и новые огни. Багровый дым, клубясь, устремился вслед за солнцем мимо насыпи, и казалось, что вагончик тоже поехал куда-то под уклон земного шара, увозя Служкина, склонившегося над огнем.
Отцы вернулись из звездной темноты с огромными охапками досок, выломанных из заборов брошенного поселка. Костер живо разгорелся, и отцы расселись вокруг. Их лица, непривычно освещенные снизу, сделались похожими. Быстро закипел чай и оживилась каша. Она родилась из горсти сухой гречки, как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее, и все охала, жаловалась, что-то бурчала себе под нос — она была женщина нервная и впечатлительная. В полной тьме за вагончиком отцы приступили к ужину.
— Да-а, Виктор Сергеевич, — протянул Чебыкин, облизывая ложку. — У нас такого Нового года еще не было…
— Так Новый год встречать сто раз лучше, чем дома, — заметил Овечкин. — Наши-то, наверное, только-только от родителей смылись, сейчас нажрутся где-нибудь в подъезде, да и весь праздник.
— Вы Новый год каждый раз так встречаете?
— Нет, в первый раз, — ответил Служкин.
— Что? Вы здесь в первый раз?! — поразился Тютин.
— В Новый год впервые. А просто так я здесь сто раз бывал.
— Здесь зыко, — согласился Чебыкин. — И я бы сюда хоть каждую неделю ходил.
— Я очень люблю ходить на Шихан, — признался Служкин. — И не ради пещеры, а просто так, ради всего этого… — Служкин неопределенно махнул рукой. — В девятом классе я даже стих про это сочинил…
— Прочитайте, — тут же предложили отцы.
— Так ведь это лирический стих, не «Поляки»…
— Ну и что. Нам по фиг.
— Как хотите, — сказал Служкин. —
Снежная, таежная станция Валёжная.
Тихо-неприметная, сонно-предрассветная.
Небеса зеркальные, а леса хрустальные.
Из снегов серебряных
Подымалось медленно
От мороза красное
Солнце над тайгой.
Снегопады белые,
Что же вы наделали?
Мне бродить до полночи
В тишине такой.
Над землею снежною темнота безбрежная.
Тонкий месяц светится, а над ним Медведица,
Синевой охвачена, ветром разлохмачена.
Станция Валёжная,
Ты судьба дорожная:
Приезжаешь — радуйся,
Уезжаешь — плачь.
Скоро поезд тронется,
Взмоет ветра конница
И над косогорами
Понесется вскачь.
Отцы слушали непривычно серьезные.
— А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, — уважительно сообщил Чебыкин.
— Бог с тобой, — отрекся Служкин. — В этом стихе нет ничего особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простой и искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русский язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я — творческая личность.
