* * *
Я просыпаюсь оттого, что Градусов тычет меня веслом.
— Географ, кажись, гроза будет! — говорит он.
Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождик прекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала — как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.
С севера надвигается мощный грозовой фронт. Облачный бруствер обрезал полнебосвода. Он темно-сизый, точно пороховой. Отгибающиеся на сторону полотнища дождя метут тайгу километрах в пяти от нас. В туче проносится вспышка. Через некоторое время доползает угрюмый гром. Елки по берегам раскачивают верхушками и лапами, точно крестятся и кладут поклоны.
— Верно, гроза будет, — соглашаюсь я. — Залезайте под тент.
— А кто грести будет? — злобствует Градусов. — Пока вы дрыхли, тут одни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапоги промочит — беда же будет! Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет!
— А я вот весь в тоске, — говорю я, — почему это мне Градусов приказать забыл?
Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально отключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюсть грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваю на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, — это ярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед собой, как каратели гонят овчарок.
Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается над нами. Все спавшие на катамаране мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелые капли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу рушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом воспринимается его жидкий, бегучий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по плечам я ощущаю щелбанную дробь.
— Ни фига себе!.. — охает кто-то.
— Гроза-то прямо над нами… — дрожащим голосом говорит Люська.
— Такая сильная гроза не надолго, — успокаивает Овечкин.
— Только бы молния в воду не ударила, — заклинает Тютин. — Тогда всем конец… У нас в деревне…
— Заткнись, — обрывает его Борман.
Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по нервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми глыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаран медленно опускается на мой угол. Отцы кренятся, хватаясь за рюкзаки. Люська визжит. Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие, губы прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:
— Вик!.. Сер!.. Географ! Шланг выдернул!..
— Тонем!.. — визжит Люська и страшно взвывает Тютин.
Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и теперь воздух прет обратно, а мы действительно тонем.
Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента. Хвостик пипки ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я сую руки в воду по плечи, хватаю хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь и еду под уклон, как лодка со стапеля. Краем глаза я вижу кипящую реку и белый от молнии лес, извивающийся в дожде под черным небом.
— Девки, держи меня!.. — ору я. — Машка, насос!..
В четыре руки за штаны на заду Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Я лихорадочно впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов и груди у меня течет. Ливень отплясывает на голове, на плечах, на спине, на коленях. Черная река в белой пене. Градусов и Чебыкин таращатся на меня. Они голые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб и уши, а губы от холода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом.
— Спасибо, девчонки, — задыхаясь, говорю я и качаю дальше.
Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизая туча. Прямо над нами — око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в сплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, все в фиолетовых огнях. Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем вспыхивают кровеносные сосуды, по которым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь. Крылья отсветов разлетаются от горизонта до горизонта, вылепляя могучие облачные вздутия. От каждого удара грома словно распахиваются незрячие глаза берегов реки, скал, тайги. Земля обморочно ухает в пустоту.
Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча качаю. Дождь все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бы замедляется.
Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнет полиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по течению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает гром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу по берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной еще взбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного отражения. Через все небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака — легкие, воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Из-за него вылетел целый веер длинных, светлых лучей, медленно ползущих по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, по искрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске северной стороны небосвода над Ледяной встала радуга, и внутри нее — еще одна. Точно такая же, но поменьше.
* * *
Закат после грозы горит бездымно, жгуче, слепяще. Воздух словно разрежен пролетевшими молниями. День не гаснет — просто из светлых, дневных красок природы энергия перетекает в темные, полуночные. Небо сизое, скошенное плечом к востоку. Свет по дну лесов, как вода, стекает под уклон земного шара. Блестящее, потемневшее лезвие реки по острию залито кровью. В алой полосе на горизонте лежит багровое солнце, точно огромный птеродактиль снес доисторическое яйцо.
Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни бровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борман приметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы долго ходят взад-вперед, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконец возвращаются обратно.
— А, пес с вами! — в сердцах говорит Борман. — Не хотите — как хотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!..
Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом. Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце. Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются за теплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утесы походят на айсберги. Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый огонь фантастически очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелится уродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, омертвляя душу. Борман ругается:
