– Я полностью, ну совершенно полностью разделяю ваши
чувства. Если бы у меня был сын в действующей армии, я бы точно так же обходила
цензуру, даже не сомневайтесь. А второй ваш мальчик, тот, что во флоте?
Таппенс с готовностью приступила к саге
[29]
о Дугласе.
– Понимаете, – заключила она, – я чувствую себя такой
одинокой и всеми покинутой без моих мальчиков! Они никогда раньше не уезжали от
меня вот так, все трое разом. Мои сыновья ко мне относятся изумительно. Я
вообще даже сказала бы, что они видят во мне скорее близкого друга, чем мать. –
Она застенчиво улыбнулась. – Иногда мне приходится прямо бранить их за то, что
они никуда не хотят без меня пойти.
(«Какая зануда!» – мысленно выругала себя Таппенс.)
А вслух продолжала:
– И теперь я сначала совсем растерялась, не знала, куда
деться, чем себя занять. Срок аренды нашего лондонского дома кончался, мне
казалось, нет смысла ее возобновлять, вот я и подумала: хорошо бы пока
поселиться в каком-нибудь тихом городке, но чтобы было надежное железнодорожное
сообщение...
Восточное божество в образе миссис О'Рурк опять понимающе
кивнуло.
– Вполне, вполне с вами согласна. Лондон сейчас неподходящее
место для житья. Ах, там такой мрак и ужас! Я и сама прожила в Лондоне немало
лет. Вообще я, знаете ли, занимаюсь торговлей антиквариатом. У меня лавочка на
Корнаби-стрит в Челси
[30]
, может, случалось мимо проезжать? «Кейт Келли»
значится на вывеске. Чудесные вещицы у меня там были. Главным образом стекло –
Уотерфорд
[31]
, Корк
[32]
– прелесть! Светильники, люстры, вазы для пунша, – в
таком роде. И заграничное стекло тоже. И небольшие предметы мебели, ничего
крупного, – просто кое-какая старинная мелочь, все больше орех и дуб. Чудесные
вещицы! У меня и покупатели были постоянные. Но куда денешься – война. Все
пошло прахом. Еще повезло, что отделалась без особых убытков.
У Таппенс шевельнулось смутное воспоминание: магазинчик,
весь заставленный стеклом, – не проберешься, и крупная, могучая хозяйка,
говорившая низким, вкрадчивым голосом. Да, безусловно, она когда-то бывала в
этой «лавочке».
Миссис О'Рурк продолжала рассуждать:
– Я не из тех, кто только и знает что жалуется, как иные в
этом пансионе. Взять, к примеру, мистера Кейли с его кашне и пледами и вечными
стонами, что он терпит убытки. Еще бы не терпеть убытки, ведь война идет. Или
жена его, которая боится словечко поперек молвить. Или молоденькая миссис
Спрот, которая все время охает насчет своего мужа.
– А он у нее что, на фронте?
– Как бы не так. Мелкий служащий в страховой конторе,
только-то и всего, и до того боится воздушных налетов, что с первых же дней
войны отправил жену сюда. Я хочу сказать, для ребенка, для милой крошки Бетти,
оно и вправду так лучше, а миссис Спрот сидит тут и куксится, хотя муж и
наезжает при всякой возможности. Она все стонет, что Артур очень по ней
скучает. Если спросите меня, так я считаю, не особенно-то он небось по ней
тоскует, нашел, поди, себе утешение.
Таппенс вздохнула.
– Бедняжки они, молодые матери! Если отправить детей одних,
то изведешься от беспокойства: как они там? А уехать вместе с детьми – мужей
брошенных жалко.
– Да, да. Жить на два дома – дорогое удовольствие.
– А в этом пансионе цены, мне кажется, умеренные, – заметила
Таппенс.
– Ваша правда. Лишних с тебя не тянут. Миссис Перенья –
умелая хозяйка. Вот уж кто действительно загадочная женщина.
– Чем загадочная? – удивилась Таппенс.
Миссис О'Рурк прищурила один глаз и сказала:
– Вы, поди, считаете меня сплетницей? Оно и верно, люблю
обсуждать ближних. Я вообще любопытная. Вот и просиживаю часами в этом кресле,
смотрю, кто пришел, кто ушел, кто на веранде сидит да что в саду делается. Так
о чем бишь мы? Да, про загадочную миссис Перенью. В жизни этой женщины, если я
умею разбираться в людях, произошла какая-то большая драма.
– Вы так думаете?
– Да. Я так думаю. Вы посмотрите, какую таинственность она
на себя напускает. Я у нее спрашиваю: вы из какой местности в Ирландии,
дорогая? И можете себе представить? Она вздумала отпираться! Что она, мол,
вовсе и не из Ирландии.
– А по-вашему, она ирландка?
– Конечно, ирландка. Неужто я свою соотечественницу не
признаю? Могу и графство назвать, откуда она родом. А она меня зачем-то
морочить вздумала. Я, говорит, англичанка, а муж мой был испанец...
Миссис О'Рурк вдруг замолчала, так как в «салон» вошла
миссис Спрот, и сразу вслед за ней – Томми.
Таппенс немедленно приняла кокетливый вид.
– Добрый вечер, мистер Медоуз. Вы сегодня такой оживленный.
– Упражнения на свежем воздухе, в этом весь секрет, –
ответил Томми. – Партия в гольф с утра, и прогулка по набережной после обеда.
Милисент Спрот подхватила:
– Я сегодня ходила с маленькой на пляж. Она хотела побегать
ножками по воде, но я все-таки решила, что слишком холодно. Мы стали с ней
строить песочный замок, и представляете, прибежала какая-то собака, утащила мое
вязание и распустила чуть не полработы. Такая досада. Я с большим трудом
подобрала петли. Я никудышная вязальщица.
– А вы, миссис Бленкенсоп, очень подвинулись со своим
подшлемником, – вдруг сказала миссис О'Рурк, обернувшись к Таппенс. – Вы,
оказывается, быстро вяжете. А мисс Минтон вроде говорила, что вы будто бы
только начинающая.
Таппенс покраснела – ну и зоркий же глаз у этой миссис
О'Рурк! – и с досадой пояснила:
– Я на самом деле давно вяжу. Я мисс Минтон так и сказала.
Но она обожает учить других.
Все присутствующие рассмеялись в знак согласия. А еще через
несколько минут явились остальные и прозвучал гонг к ужину.
За ужином зашел разговор на самую животрепещущую тему дня: о
шпионах. Были в который уже раз пересказаны известные страшные истории – про
монахиню, протянувшую из-под рясы мускулистую мужскую руку; про
пастора-парашютиста, который неудачно приземлился и выругался слишком уж крепко
для святого отца; про кухарку-австриячку, у которой в комнате оказался
спрятанный в печную трубу радиопередатчик, и тому подобные происшествия,
случившиеся или едва не случившиеся с родной теткой или двоюродной кузиной
кого-то из присутствующих. Отсюда естественно перешли на пятую колонну. Ругали
английских фашистов, коммунистов, пацифистов и непротивленцев. Словом, обычная
застольная беседа, какие можно было услышать всякий день. Однако Таппенс
внимательно следила за лицами и тоном говорящих – не мелькнет ли какой-то особенный
взгляд, не проскользнет ли разоблачительное слово. Но ничего примечательного
она не заметила. Одна только Шейла Перенья не принимала участия в разговоре,
но, может быть, у нее такой замкнутый характер? Она сидела за столом с мрачным,
воинственным выражением на смуглом лице и молчала.
