Рассказывали, будто перед приездом в Москву в 1572 году литовского посла Федора Воропая на Панский двор пригласили какого-то знахаря или колдуна. Он что-то пошептал, поколдовал над горшком, в котором тлели пахучие травки, походил по комнатам и подворью, побрызгал по всем углам какой-то жидкостью с едким запахом и ушел. А вслед за ним ушли и разные насекомые, вплоть до вшей, которых вообще ничем нельзя было извести.
Как бы там ни было, но спал теперь Граевский, как убитый, без дурных мыслей и сновидений.
Прислонившись спиной к едва теплой печке (в комнате было прохладно, хотя по календарю уже заканчивались последние дни апреля), шляхтич неторопливо прихлебывал из кубка подогретый хмельной мёд и в который раз мысленно перебирал подробности своей аудиенции у царя московитов Иоанна Васильевича. Тогда при виде грозного царя он испытывал жуть, смешанную с благоговением, но сейчас у него в груди теснились приятное томление и благодушие.
Иоанн Васильевич был в бархатной малиновой одежде, усыпанной драгоценными каменьями и жемчугом, и остроконечной шапке, на которой сиял необыкновенной величины яхонт. На шее царя висела массивная золотая цепь, а в руках он держал длинный посох. Разговаривая с Граевским, царь не сидел на троне, а от волнения встал и прохаживался туда-сюда. Его речь была обращена не столько к шляхтичу, сколько к литовским и польским князьям:
— …Сбежал Генрик французский, я ж им говорил… да кто тогда меня послушал? Беда, что Сигизмунд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил только двух сестер: одну замужем (но какова жизнь ее в Швеции, к несчастию, всем известно); а другую в девицах, без заступника, без покровителя — но Бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без главы. Хотя в государстве вашем и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море. Не малое время были мы в раздоре с братом Сигизмундом; вражда утихла: любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Сигизмунда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы меня выбрали государем, то увидели бы, умею ли я быть государем-защитником. Престало бы веселиться злочестие; не унизил бы нас ни Царьград, ни сам Рим величавый!
Царь гневно ударил тяжелым посохом о каменный пол, да так, что железный наконечник высек искры. Граевский вздрогнул, отвел взгляд от посоха, на который шляхтич смотрел как завороженный.
Посох был увенчан великолепным рогом инрога
[144]
. Шляхтич знал, что собой представляет черный витой рог и какова его цена. Мысленно представив себе гору денег, которую князь московский отсыпал купцам за этот рог, Граевский даже коротко застонал от вожделения («Мне бы столько!..»), тем самым вызвав подозрительный взгляд одного из рынд, стоявшего ближе к шляхтичу.
— В отечестве вашем ославили меня злобным, гневливым, — продолжил свою речь Иоанн Васильевич. — Не отрицаю того; но да спросят у меня, на кого злобствую? Скажу в ответ — на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую. В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда. А я вдвое богаче и сильнее. И потом, кто меня злословит в вашем отечестве? Мои ненавистники, предатели — Курбский и подобные ему. Если угодно Всевышнему, чтобы я властвовал над поляками, то буду ненарушимо блюсти все уставы, права, вольности, и еще распространять их, ежели надобно. Если паны вздумают избрать в короли моего царевича, то они должны знать, что у меня два сына, как два ока; не расстанусь ни с единым. Если же не захотят признать меня своим государем, то чрез великих послов можно условиться со мною о мире. Не стою я за Полоцк; соглашусь придать к нему и некоторые из моих наследственных владений, буде уступят паны мне всю Ливонию по Двину. Тогда обяжемся клятвою, что я и дети мои не будем воевать Литвы, доколе царствует дом наш в России православной. Так и передай им мои слова! А чтобы все было по чину, получишь от нас нужные бумаги. Вручишь их вельможам коронным. На то тебе мое благословение и сей перстень…
Граевский перевел взгляд на свою правую руку и заурчал как сытый кот. Перстень с большим четырехугольным изумрудом в окружении мелких бриллиантов был великолепен. Шляхтич даже боялся предполагать, сколько он может стоить. Теперь он готов был выполнить поручение великого князя московского любой ценой. Ведь в случае удачного исхода его миссии двери в торговую Москву ему будут распахнуты настежь…
Стук в дверь прервал лазурные размышления Граевского. Он недовольно поморщился и пошел открывать засов.
С некоторых пор (когда в его поясе забренчали выменянные на серебро золотые венецианские цехины
[145]
— это было очень непросто — и он стал тяжелым, как рыцарская кираса) шляхтич начал принимать повышенные меры предосторожности. Теперь слуга Граевского по имени Михал не отходил от него ни на шаг, а ночью спал у порога на войлочной подстилке, вооруженный до зубов.
— Это ты, Михал? — спросил Граевский.
Слугу он послал к харчевнику, чтобы тот прикупил баклагу хмельного мёда и калачей. Зная способность Михала глазеть часами, разинув рот, на разные московские диковинки, он был сильно удивлен, что слуга так быстро обернулся.
— Нет, уважаемый пан Граевский, это не Михал, — раздался за дверью до боли знакомый и чертовски неприятный голос, в котором явственно звучала насмешка. — Это ваш добрый компаньон…
Ян Гануш! Дьявол! Шляхтич метнул быстрый взгляд на лавку, где лежала его сабля, прикрытая кунтушем. Этот немецкий купец вызывал в душе Граевского чувства, схожие с теми, что бывают, когда человек наступает на ползучего гада, — страх и отвращение.
Он как исчез после первой их встречи на постоялом дворе в Александровской Слободе, так больше и не появлялся. Его обещание «скоро увидеться» растворилось в воздухе. Мало того, никакие оптовые торговцы от Гануша так к Граевскому и не подошли. Хорошо Афанасий Нагой подсуетился и помог обратиться к нужным людям, которые дали за товар достойную цену.
Граевский, грешным делом, уже думал, не попал ли Гануш под горячую руку царя Московии и его кромешников. От этой мысли шляхтичу становилось легче на душе, и он уже смаковал, что вырученные за товар немецкого купца деньги (Граевский рискнул его продать; не везти же обратно?) достанутся ему.
На крайний случай у него была отговорка — товар пропал, забрала пограничная стража… или разбойники, что все едино. Такие ситуации случались с купцами, поэтому врать можно было безбоязненно — смельчаки, готовые рискнуть, чтобы проверить правдивость слов Граевского, вряд ли найдутся.
