Иногда это удавалось, и тогда Ворон садился за стол и продолжал трудиться над своим любимым детищем, календарно-астрономическим трактатом, внося в него поправки, почерпнутые во сне из таинственных книг.
А еще он начал изучать немецкий и английский языки. Без них ему было никак. Когда Бомелиус разговаривал со своими соотечественниками, Ивашка чувствовал себя абсолютным дураком, так как не понимал ни слова из этих бесед. В конечном итоге у Ворона взыграло ретивое и он приналег на языки.
Правда, о своих занятиях Бомелиусу он не докладывал, благоразумно рассудив, что царский «дохтур» и так слишком много о нем знает. Иван понимал, что знание английского и немецкого языков — это его тайное оружие, которое может выручить в трудную минуту.
«Если припрет, — думал он, — сбегу к чертовой матери! Но уже не в леса, к разбойникам, а в Литву. Или куда-нибудь дальше. Хорошо бы мир повидать, у просвещенных людей уму-разуму поучиться. Что ж я, хуже Бомелиуса? Он в латыни как конь в капусте, на каждом кочне спотыкается. А я и читаю складно и пишу гладко…»
К побегу из Москвы он был готов в любую минуту. При всей своей книжной занятости и многочисленных поручениях царского лекаря, Ворон ни на миг не забывал о бдительности. Он был готов в любой момент нанести удар ножом или кистенем кому угодно — Бомелиусу, царскому рынде, стрельцу… — и исчезнуть, раствориться среди московского люда.
Для этого у Ивана всегда была наготове машкара старца, другая одежда и место, где он мог отсидеться, пока его будут искать по дорогам, — у одной разбитной вдовушки, которая жила в Кожевенной слободе. Она уже много лет помогала разбойникам, получая плату за свои услуги.
Это тайное пристанище в свое время нашел сам Ворон, но так и не рассказал о его существовании Кудеяру. Поэтому когда он стал служить Бомелиусу, то первым делом подбросил женщине немного деньжат, а затем стал платить регулярно, чтобы не лишиться своей «норы», которая в перспективе могла спасти ему жизнь.
Но был еще один человек, посвященный в эту тайну, — Ондрюшка. Ворон все равно должен был кому-то довериться, а лучше кандидатуры на роль верного друга и сподвижника нельзя было и придумать. Освоившись в обстановке, Ондрюшка осмелел и стал для Ивана незаменимым человеком. Именно Ондрюшка относил деньги вдове, потому что Ворон не хотел там светиться.
Ондрюшка поправился, приоделся и со стороны казался купеческим отроком. Он был легким на подъем и быстрым как белка. Глядя на его кудри и румяное лицо, трудно было поверить, что совсем недавно он сидел на паперти, посиневший от холода и тощий, как подзаборный пес.
В дела Ворона и Бомелиуса он не совался. Ондрюшка был малограмотен; он знал лишь счет и с трудом читал по складам. Но его пытливый, не отягощенный книжными знаниями ум запоминал столько всяких подробностей из окружающего мира, что он служил Ворону ходячей энциклопедией московской жизни. У Ондрюшки на все был ответ, у него везде были глазастые друзья-приятели, рассказывающие ему в дружеских беседах о всех московских новостях и сплетнях.
Иван так увлекся чтением собственного опуса, что не услышал, как отворилась входная дверь и в комнату влетел запыхавшийся Ондрюшка.
— Тебе чего?! — рявкнул на него Ворон. — Ходишь, как тать — на кошачьих лапах.
Ондрюшка и впрямь передвигался с кошачьей грацией — мягко, пружинисто и очень тихо. Когда он шел в лесу, ни одна сухая ветка не трещала под его ногами, даже опавшие листья не шелестели.
Обычно Кудеяр посылал его в разведку, зная умение Ондрюшки проникать незамеченным даже в хорошо охраняемый купеческий стан. Это свойство Ондрюшка получил в наследство от родителей, издревле промышлявших охотой.
— Василич, беда! — воскликнул Ондрюшка.
Ворон мгновенно побледнел — неужто его раскрыли?! Ах ты, мать честная…
— Говори толком — что случилось?! — спросил он изменившимся голосом.
— Кромешники поймали Михалона! — выпалил Ондрюшка.
— Это кто? — с недоумением спросил Ворон, который от дурных предчувствий вдруг потерял способность здраво мыслить.
— Ты што, забыл?! Слуга дохтура. Литвин.
— А… И что там с ним?
— Я ж те говорю — беда. Большая беда. Как бы и нам не попасть под нож. У него нашли тайные письма дохтура. Грят, прямо самому королю польскому Баторию писал. Али шведам… пока выясняют. Прочитать не могут. А Михалон не колется, грит, ничего не ведаю, хозяин послал. Да и што там он могеть знать…
Свои послания Бомелиус всегда шифровал. Это Ворону было хорошо известно. Его не раз подмывало перехватить кого-нибудь из гонцов Элизиуса, чтобы узнать, кому он пишет и что.
Но вся загвоздка заключалась в шифре. Без знания шифра подметные письма Бомелиуса не представляли для Ивашки никакой ценности.
Он давно подозревал, что «дохтур» Елисейка исполняет в Москве ту же роль, что исполнял когда-то сам Ворон в шайке Кудеяра — высматривает и вынюхивает, что творится в царских палатах, а потом докладывает своим хозяевам. Но поделать ничего не мог. Сдать Бомелиуса кромешникам означало выдать самого себя.
И Ворон благоразумно помалкивал. Однако он был уверен, что Элизиус выдает секреты государя англичанам, которых, насколько знал Рыков, больше всего беспокоили их торговые дела и прибыль «Московской компании», а тут под ж ты, соседи, — поляки, шведы… Злейшие враги России!
«Убить Елисейку мало! — забушевал внутри Иван. — Возьмут его в пытку и меня сдаст. Эх, надо было его кончать… Надо было! Поздно… И что теперь делать?!»
— Откуда знашь? — спросил он у Ондрюшки, который дышал, как загнанная лошадь.
— От Тренки Гаврилова. Он у них заплечных дел мастер.
— Это мне известно… — сумрачно сказал Ворон.
Гаврилов Тренка, верзила почти в сажень ростом, был большим любителем хлебного зелья, чем и пользовался Ондрюшка, выпытывая у него по пьяному делу интересующие Ворона тайны пыточных застенков Кремля.
— Вот что, Ондрюха, оставайся на хозяйстве, а я убег. И мотри в оба! Ежели что — уматывай. Держи деньги, — Ворон передал Ондрюшке увесистый кошелек, — этого надолго хватит. Встречаемся — знаешь где. Скажешь вдове, штоб языком не трепалась и баб соседских в гости не приглашала. Но это на крайний случай! Дождись меня…
С этими словами Ворон выскочил из своего теремка, который он построил в Зарядье, и поспешил к Бомелиусу.
В этот самый час лекарь, запершись в своей личной тайной комнате, переписывал убористым почерком грамоту Иоанна Васильевича новому польскому королю Стефану Баторию, чтобы отправить очередное донесение Френсису Уолсингему. Копию грамоты принес дьяк Ерш, который уже давно был прикормлен Элизиусом и служил лекарю как комнатная собачка — беззаветно и преданно.
Дьяк нацарапал черновик текста впопыхах, и Бомелиус недовольно морщился, разбирая каракули Ерша:
«Мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержец, Стефану, Божиею милостью великому государю, королю Польскому и великому князю Литовскому, Русскому, Прусскому, Жмудскому, Мазовецкому, князю Семиградскому.
