– Выручай, родимый, выноси, не подведи.
И конь вынес. Василиса почувствовала вдруг, что копыта его приземляются на мягкую землю, и открыла глаза. Вокруг были поля, вдалеке темнел лесок.
– Помедленнее, – шепнула она.
Конь повел ухом – услышал – и бешеная скачка прекратилась. Сняв защитный экран, он скакал теперь, как скачут обычные лошади. Василиса чувствовала на лице дуновение ветра, вдыхала запахи луговых трав. За городом оказалось неожиданно хорошо и совсем не страшно: за всю свою жизнь, за двадцать пять лет, она впервые выбралась за пределы Садового кольца.
– Стой, – попросила она, и конь остановился. – Ты говорить можешь?
– Могу, – ответил он, и в голосе его слышна была улыбка. К Василисе повернулась умная морда.
– Вот, – сказала она, протягивая ему запястье, где зеленовато поблескивал компьютер. – Папка «Приколы», документы «Маруся».
– Нашел, – ответил конь.
– Там где-то было видео, снятое на улице…
– Да, есть.
– Мы можем найти эту деревню? Видео, правда, снимали двадцать пять лет назад, но…
– Не беспокойтесь, я поищу. Я вижу по дате.
– Хорошо, – Василиса улыбнулась, – ты просто учитывай, что все могло измениться.
Конь задумался. Василиса видела, как на его уздечке, показывая активный процесс обработки данных, мигает зеленым огоньком изумруд. Перейдя в режим ожидания, конь опустил голову и, всхрапывая, принялся обрывать низкие кустики травы.
Вокруг царила ночь. Василиса прислушивалась к ее незнакомым звукам: к почти непереносимому стрекоту сверчков, к уханью совы в далеком лесу… Потом она вспомнила продавца, который, пока она осваивала управление гидом, все пытался рекламировать ей другие товары.
– У нас есть даже коровы, – сказал он, и Василиса, запрокинув голову, расхохоталась: ей представилась картинка, как она на бешеной скорости скачет по полям на корове.
– Вы зря смеетесь, – обиделся продавец. – Не все же хотят прогуляться там, снаружи, а потом вернуться в город. Далеко не все. Многие остаются жить в деревнях. Корова: обычная, без лишней мишуры – подозрения не вызывает. А есть в ней все: охранные функции, связь, гардероб, мини-салон красоты для женщин…
– Остаются жить? – Василиса задумалась. – Многие?
– Ну да, – продавец пожал плечами. – Модель совсем новая, только появилась, но уходит очень хорошо.
– И почему? Почему они уезжают? – Василиса смотрела на продавца так требовательно и внимательно, что тот почувствовал себя виноватым.
– Я не знаю, Василиса Васильевна… – ответил он. – Говорят, им здесь плохо.
– А вам не надоело? – Василиса чувствовала, что для продавца вопросы президентской дочки – сущая пытка, но никак не могла себя остановить.
– Мне? Нет. Тут хорошо. А потом – такая удача, вы представляете? – у нас с женой ребенок родился. Свой. Собственный. Здоровый. Так что… Мне уж лучше тут, – и продавец виновато развел руками.
– Ну, удачи вам, – сказала Василиса. – И ребенка от меня обнимите. Пусть будет счастлив. Вы уж постарайтесь.
– Я постараюсь, – продавец ответил так искренне, что Василиса не выдержала: подошла вдруг к нему вплотную и крепко-крепко обняла, как обняла бы родного человека, прощаясь с ним навсегда. Когда она садилась на коня, в глазах у нее стояли слезы.
– Нашел, – сказал конь, и Василиса, вынырнув из омута воспоминаний, вздрогнула.
– Тогда поехали, – шепнула она, пытаясь унять сердце, застучавшее с бешеной скоростью. – Только не так быстро, ладно?
Она шла по деревне медленно, словно пыталась найти дом, который чем-то походил бы на ее мать. Но дома были одинаковые: некоторые поновее, некоторые – темнее и старше, с растрескавшимися ступеньками, с покосившимися опорами крыльца.
Возле одного из домов сидела на лавочке пожилая женщина. Пряди седых волос выбивались из-под ее серого, захватанного немытыми руками платка. Она подслеповато щурилась и то и дело вздыхала, хватаясь за сердце.
– Здравствуйте, бабушка, – сказала Василиса.
– Ну здравствуй, – ответила та, в очередной раз охнув и подозрительно прищурившись.
– Не скажете ли, где живет Маруся?
– Это какая Маруся? – Старуха еще раз сжала дряблую, обвисшую грудь и поморщилась. – Маленькая Маруська? Или кривая? Или та, что Маруська-Безотказная? Или пасечникова? Или…
– Ой, бабушка, – Василиса махнула рукой, спеша прервать беспрерывный поток Марусек, – я прозвища ее не знаю. Только знаю, что давно-давно где-то вот примерно тут дом ее стоял.
– Ох! – Бабка снова охнула и снова стиснула грудь, но Василисе показалось, что на этот раз ей и в самом деле стало плохо.
– Что, бабушка? – взволнованно спросила она.
– Да ты никак про Маруську-страдалицу, про банникову невесту? Эвона, – бабка с трудом поднялась со скамьи и доползла до калитки. Вытянутый ее указательный палец дрожал, как стрелка компаса, указывая куда-то Василисе за спину. Она обернулась и вздрогнула, когда старуха схватила ее за рукав. Старуха держала цепко, словно боялась, что Василиса сбежит, не дослушав.
– Вон там, – продолжила она, показывая на пышно разросшийся сад за высоким забором чуть поодаль, – дом ее был. А как померла она, так Михал Кузьмич себе хоромы и отгрохал. Одинокая была Маруська-то, да не в себе, да и землица ее, и домик никому и остались.
– Померла? – Василисин подбородок задрожал. Она крепилась, едва сдерживая слезы и уговаривая себя, что нельзя искренне оплакивать человека, которого и не знал никогда. Но, наверное, стоило плакать по несбывшимся надеждам, по забытой маминой ласке, по возможности утешить и искупить, замолить невольное злодеяние, быть прощенной.
– Померла – не сомневайся. Да-авно померла!
– А может, уехала? Может, жива еще?
– Какое там! Ты, девка, пойми: мы с ею, покойницей, с малолетства вместе игрались да дружили – по-соседски. А как померла она, мне и схоронить пришлось. А кому же еще? Одинокая она была, – и бабка запричитала, подвывая, закрыв ладонями обветренное лицо, и будто бы даже запела: – Сама-то я ее обмывала, сама-то бедняжку-сиротинку обряжала да в гроб клала, сама-то глазыньки ей, страдалице, закрывала, сама попа-батюшку звала…
Василиса заплакала. Живо представилась ей темная изба, и гроб посредине, и бледная, одетая в длинную рубаху покойница со сложенными на груди руками, и поп, басящий заунывную молитву. А потом она вдруг подумала с ужасом, что, не умри ее мать, она выглядела бы сейчас так же, как эта старуха, ее ровесница: усталой, измученной, морщинистой и грязной, и это всего в сорок с небольшим лет. Потом Василисе стало стыдно таких мыслей, она убеждала себя, что приняла бы мать любой, и от злости на свой снобизм, на свою наносную, показную культурность она зарыдала еще сильнее.
