– Пошли. – Алена потянула Ивана за собой, как тянут мамки маленьких детей. Она зашагала деловито и быстро, прижимая к груди блюдо, что все время норовило выскользнуть, забыв и о ноге, в которой каждый шаг отдавался острой болью, и о животе, в который, как показалось ей, кто-то стукнул, и о затылке, который все еще горел огнем, и о том, что каждый вздох давался ей с трудом и хрипом вырывался из груди.
Иван трусил сзади, едва переставляя ставшие ватными ноги. Меч его со скрежетом волочился по земле: руку поднять он уже не мог. А когда Алена случайно дернула его слишком сильно, Иван, не сдержавшись, глухо застонал.
– Что, Вань, что? – спросила она, не замедляя шага.
– Ничего. Ты иди, иди, – ответил он, но голоса его слышно почти не было.
И вот, когда впереди между развалинами виднелась уже свежая зелень поля и черти почти перестали попадаться Алене на глаза – вот тогда ей опять стало страшно. Она как раз оглянулась, чтобы посмотреть на Ивана да подбодрить его, как вдруг увидела их: огромных, наглых чертей, что шли за ними по самой середине улицы и смотрели такими глазами, которыми стервятник смотрит на подыхающую и беззащитную уже добычу. В руках у одного из них Алена разглядела свою косу: он вертел ею, как дети вертят привязанной на веревочке игрушкой, и скалил зубы в жутком подобии улыбки.
Иван взглянул туда, куда смотрела его спутница, попытался взмахнуть мечом, но тут же схватился левой рукой за кровоточащий, раненый бок. Черт начал со свистом выдыхать воздух, и это жуткое подобие человеческого смеха лишило Алену последних сил. Она, поддерживая Ивана, просто стояла и ждала, когда черти подойдут поближе. А царевич, опершись на меч, казалось, копил силы для единственного спасительного удара, но Алена почти уже не верила в то, что удастся спастись.
И вдруг страшная ворчливая ругань послышалась из проулка. Два сгорбленных существа – две женщины, как поняла Алена, увидев в прорехах сморщенные, обвислые груди, – выползли на улицу и устремились к чертям. Те стушевались, сгорбились и начали что-то ворчливо бормотать, а женщины, наседая, осыпали их тумаками, отгоняя прочь от людей. Они распалялись все больше и больше, и наконец черти вынуждены были бежать, бросив косу. Подруги их отправились следом. Одна из них подобрала трофей и набросила себе на плечи, закинув один конец себе за спину, как деревенские бабы закидывают обычно угол праздничной расписной шали.
У Алены ноги затряслись от облегчения, но она быстро нашла в себе силы, чтобы пойти вперед. Ивана Алена тянула за руку. Чтобы подбодрить его, она говорила:
– От ведь я что скажу: баба – она везде баба. Хоть она женщина, а хоть бы и чертовка. Ведь никому своего мужика не уступит!
И Иван у нее за спиной тихонько засмеялся.
Город скоро закончился. Они вышли в поле и пошли, путаясь в стеблях высокой травы: дороги тут не было. Солнце поднялось высоко и нещадно пекло, а вокруг не росло ни кустика, ни деревца. Наконец, поняв, что чертей нет и что силы уже на исходе, Алена и Иван повалились в траву. Чтобы спастись от солнечных лучей, Алена сплела над их головами по травяному шалашику. Пытаясь обмануть голод и жажду, она стала срывать травинки и надкусывать их сладкие сочные стебли, как делала ребенком. Иван же просто лежал, стараясь не шевелиться, и сквозь переплетение зеленых стеблей смотрел в небо страшным, почти остановившимся взглядом.
Алена глядела на него с состраданием и горечью. Рубаха Ивана была изодрана в клочья, и никто не поверил бы, пожалуй, что раньше она была чистого белого цвета. Один его бок был ободран о камни еще при падении с моста. На другом разливался мрачной синевой огромный, треснувший посередине, сочащийся кровью синяк. Ребра ходили вверх-вниз мелко и часто. Потом движение их замедлилось, успокоилось. Алена подняла глаза: Иван смотрел на нее как обычно, внимательно и ласково, словно и не был ранен, словно и не было ему больно.
– Чего ты так смотришь? – спросил он и подавил кашель.
– Так, – Алена пожала плечами. – Худой ты, смотрю. Вроде и высокий, и в плечах широк, а мяса на тебе не наросло совсем. Ребра вон торчат. У нас-то в деревне все сильные мужики не такие. Отца моего хоть взять или Варфоломея: как холмы на ногах. Издалека видать – могучие. Да и Финист. Батюшка у меня круглый, гладкий, а Финист – ровно точеный. Мяса на костях много, а твердое оно, как из дерева вырезанное, вот как дядька Тимофей из дерева для красоты фигурки всякие режет. А ты? Откуда только силу берешь?
– Значит, некрасив я для тебя? – спросил Иван, и Алена обрадовалась, что не молчит он и не стонет, а вот – говорит. Значит, помирать еще не собрался.
– А мне что? – сказала она со смешком (так ей казалось, будто они заигрывают друг с другом у деревенской околицы, и нет ни ран, ни усталости, ни чертей у них за спинами). – Детей-то мне с тобой не крестить!
– Нет, ты постой! – Иван резко сел, тонкий полог травяного шалашика с треском разорвался, и жалкие обрывки одних травинок, трепеща, повисли на других, крепко с ними связанные. – Ты скажи, совсем ли я нехорош?
– Что ты? Почему ж – нехорош?
– Ты вот скажи, – допытывался Иван, наклонившись к Алене, почти прижав ее к земле, – могла ли красавица влюбиться в такого как я, а? Или просто шутила? Знаю, что не таков, что на братьев своих не похож, что худ, да думаю много, и все не о том. И что силы во мне не много – знаю. Так что ж, посмеялась она надо мною, так?
– Нет, Вань. – Алену всю захлестнуло чувство жалости и любви к этому нескладному человеку, которого в мыслях она иначе как братом уже и не называла. – Не таков ты, как о себе думаешь. Вон, кудри у тебя шелковые, – и она провела рукой по его грязным, в сосульки слипшимся волосам, – руки сильные, да глаза красивущие и добрые. А что худ ты – не страх. Зато жилист, да как батюшка мой говорит: «Такой характером возьмет». Про Василису твою не скажу: ее не знаю да тебе врать не буду. Но тут ты сам чувствовать должен: смеялась она или нет…
И Алена затихла, вглядываясь в Ивановы глаза. А он вдруг поднялся – с трудом, но не поморщившись, словно боли и не чувствовал вовсе, словно что-то более важное поселилось в его душе, вытеснило боль, – он поднялся и пошел вперед.
Алена поспешила за ним, и вскоре они увидели на горизонте одинокое дерево, а за ним… За ним клубился, мерцая искрами, волшебный туман. Словно бы метель опустилась стеной на сочное летнее поле. В белом ее сиянии то и дело вспыхивали синие пронзительные искры снежинок, отражающих лунный свет и темень зимней ночи.
А за волшебной дымкой, за плывущими, как показалось Алене, в облаках раскидистыми деревьями райского сада вставала хрустальная гора: блестящая, мерцающая, расщепленная на десятки и сотни кристаллов, каждый из которых доставал до самого неба.
– Вишь ты! – проговорила Алена, задрав голову и прикрывая макушку рукой, словно была на ней шапка, которая могла свалиться. А потом, наглядевшись вдоволь на открывшееся глазам чудо, взглянула она и на Ивана. Тот стоял рядом, пошатываясь, опираясь на меч, который то и дело уходил острием в землю; он был грязен и страшен, и щеки его ввалились, и дыхание было хриплым, но на губах его и в глазах играло улыбкой счастье.
