…Грустно было мне в 25-м году побывать на показе мод в Париже, на котором были представлены изделия советской кутюрье Ломановой… Не могу сказать, отчего осталась она в России, отчего не уехала, – наверное, надеялась на лучшее. «Лучшее» состояло в том, что она не единожды бывала арестована большевиками, а когда ее коллекцию привезли в Париж, саму Надежду Ломанову сопровождать модели не пустили. Большевики опасались, видимо, что она сбежит. Я бы, например, на ее месте так и поступила бы, тем паче что Ломанова еще до революции была хорошо знакома со знаменитым французским кутюрье Полем Пуаре и на его поддержку могла бы рассчитывать. Да и мы с Феликсом помогли бы ей, хотя, сказать правду, оба не могли сдержать сардонических улыбок, видя на выставке безумную коллекцию ее украшений из хлебного мякиша и газетной бумаги да платьев из мешковины. К слову сказать, силуэтов настолько бесформенных, что дальше некуда. Французы, при всей своей консервативности и буржуазности, теряют головы от малейших признаков оригинальности, поэтому большевики получили первый приз! Оскорбительный нонсенс, хотя, возможно, это был дар Пуаре (он входил в состав жюри) его бывшей подруге. С другой стороны, возможно, жюри этак тонко подчеркнуло, что лучшего, чем носить дерюгу, советские люди недостойны? Соглашусь с ними… Тех, кто допустил революцию, тех, кто принял эту власть и сжился с нею, мне невозможно понять и простить!
Не к месту, конечно… Но вдруг вспомнилось, как еще в 1905 году отец вдруг явился страшно взволнованный и сообщил, что для него Россия умерла. Это было во время первой русской революции, когда его же собственные моряки с крейсера «Алмаз», которым он командовал, пожелали взять его в заложники, иначе грозили открыть огонь по Петербургу. Император не мог, конечно, члена фамилии выдать безумной черни, но и противиться открыто опасался. Он предложил отцу выйти в отставку, однако тот этого не вынес бы и дипломатично уехал с нами, с семьей, за границу, в Биарриц, благо мы с Андреем были тогда ужасно больны скарлатиной. Эта поездка стала почти роковой для отношений моих родителей, между прочим. Там отец встретился с Марией Ивановной и maman со своим Фэном!
Впрочем, вернусь к торжественному дню моего венчания.
Феликс купил мне в Париже бриллиантовую цепочку с розовой жемчужиной – чудо красоты! Бабушка подарила чудную брошь с жемчугом и бриллиантами. Родители – сапфировое колье и мамин собственный изумрудный кулон, потом еще брошку с рубинами и бриллиантами и тремя жемчужными кисточками и небольшое бриллиантовое колье. Мой дядя Никки и тетушка, которой пришлось сменить гнев на милость, склонившись перед мнением вдовствующей императрицы, подарили два ряда чудесного жемчуга, который мне всегда очень нравился. Я была в восторге, тем паче что мои родственники, ссориться с которыми я бы ни за что не хотела и которые были мне очень дороги, ничего плохого не говорили, а наоборот, вспомнили, как меня в детстве называли Бэби Рина и как они меня всегда любили. А дядя Никки рассказал, что всегда сравнивал меня и Олю и радовался, что «наша толще». Вообще все в тот день, когда мы ездили к ним в Царское за благословением, очень расчувствовались.
Феликс, разумеется, не мог не начудить. Император спрашивал его, что подарить на свадьбу. Государь хотел предложить ему должность при дворе. Но Феликс ответил, что для него лучшим свадебным подарком будет привилегия сидеть в театре в императорской ложе. Когда передали дяде Никки этот ответ, он рассмеялся и согласился.
Церемония в Аничковом дворце очень отличалась от общепринятой – прежде всего той свободой, которую ощущали все приглашенные благодаря изысканному гостеприимству моей дорогой бабушки. Когда старенький лифт, в котором Феликс, одетый в черный редингот с шитыми золотом воротником и отворотами, отдельно поднимался в часовню, застрял на полпути, вызволять его отправились не только служители, но и императорская семья, и чуть не половина гостей. Говорят, все очень веселились (кроме Александры Федоровны, которая держалась в стороне). Мне, к сожалению, пойти туда не было дозволено – более того, меня не известили о случившемся, и я никак не могла понять, отчего Феликс опаздывает. Думаю, все невесты, которым приходится пережить опоздание женихов на свадьбы, испытывают схожие чувства… Гоголь оказал им дурную услугу, потому что тайный призрак Подколесина, выпрыгнувшего в окошко накануне венчания, тревожит их непрестанно! Котя (конечно, она была на моей свадьбе, несмотря на то, что уже не служила у нас, а жила на положении замужней дамы) изо всех сил меня успокаивала, а когда Феликс появился, сказала: «Ну совсем как у Толстого!» Но я ее тогда не поняла.
К стыду своему, я прочла «Анну Каренину» довольно поздно, лет в тридцать пять, и, когда читала о том, как парадная рубашка Левина оказалась уложена в багаж, как долго ее оттуда доставали, и как «ни жива ни мертва» была Кити, пока жених не прибыл, наконец, в церковь, и как сказала Левину, мол, думала, что он сбежал, я очень веселилась и умилялась, вспоминая свою свадьбу и слова моей Коти.
Я так переволновалась из-за опоздания Феликса, что ноги у меня заплетались, когда mon oncle император Николай Александрович повел меня к алтарю, и, хоть я очень хотела первой ступить на тот розовый шелковый ковер, который расстелил священник, чтобы, по обычаю, по нему прошли жених с невестой (считается, что в доме будет главенствовать тот, кто первым ступит на этот ковер), но запуталась в шлейфе, и Феликс оказался проворней. Впрочем, думаю, в нашей жизни ничего не изменилось бы, ступи на ковер первой я, ибо мне все равно не удалось бы опережать моего мужа ни в поступках, ни в фантазиях, ни в грехах, ни в добродетелях.
В тот день я очень устала – прежде всего, конечно, от волнения. Отчего-то я непрестанно думала о предстоящей ночи… Страшилась ее до дрожи зубовной! Но вот церемония закончилась, мы переоделись и отправились на вокзал. Брачная ночь должна была пройти в поезде, который повезет нас в Париж и дальше, по маршруту нашего свадебного путешествия.
На вокзале была огромная толпа родных и друзей, но когда поезд тронулся и миновал перрон, мы с Феликсом, все еще смотревшие в окно, увидели одинокую фигуру, стоявшую вдали от всех, на самом краю перрона. Поезд промчался, фигура исчезла. Мы все еще смотрели в окно, боясь взглянуть друг на друга, потому что сразу узнали Дмитрия.
Наконец Феликс обнял меня и прошептал:
– А все же я достался вам, Ирина.
В это самое мгновение я подумала:
«А все же я досталась вам, Феликс!»
Впрочем, неважно. Оба – он и я – мы не достались Дмитрию, это главное.
Потом дружба моего мужа и Дмитрия Павловича возобновилась, они были связаны одним ужасным историческим обвинением. В ту пору меня это мало волновало, куда больше меня волновало бы, если бы они вновь оказались связаны любовными отношениями, но ничего не знаю на сей счет наверное, хотя слухи ходили всякие…
А о нашей первой брачной ночи могу сказать, что она была бы очень волнующей, если бы любимый пес Феликса, мопс Панч, который ехал с нами и о котором мы совершенно забыли, потому что он уснул под горой букетов, не вылез наружу в самый нежный момент и не насмешил нас до того, что мы только под утро смогли вновь обрести подобающее для такой ночи настроение.
