Заседание первого дня кончилось – завтра к присяге должны были привести Феликса.
Ему пришлось в подробностях описать, что происходило в ту ужасную ночь. Сходства с изображенным в фильме действом было много… Ну вот разве что Чегодаев совершил все своими руками, а Феликс был не один. Но сценарист и режиссер сами признавали, что строили сцену в подвале, основываясь на книге князя Юсупова «Как я убил Распутина», и даже декорации очень напоминали подвальную залу на Мойке, во дворце Юсуповых, где произошло то страшное событие.
Процесс длился несколько дней, в конце концов суд вынес решение в нашу пользу. Фильм в теперешнем его виде был запрещен, «Метро» принуждалось выплатить мне возмещение за клевету в 25 тысяч долларов и оплатить огромные судебные издержки. Между прочим, хоть наше финансовое требование было уменьшено ровно вдвое, слухи пошли, что мы выручили куда больше… Один раз я слышала, будто вообще триста тысяч долларов. Ну так это совершенная неправда.
Феликс был очень весел, и, конечно, мы все радовались победе. Адвокаты, которые получили хороший гонорар, уверяли, что дела нашего никогда на забудут: не каждый день защищаешь великую княгиню и слышишь, как князь во всеуслышание рассказывает в подробностях, как убивал человека. Меня от такого юмора коробило, но Феликсу этот пассаж очень понравился.
После процесса некоторые сцены фильма были изменены – например, обольщение княгини Наташи. Теперь этого в картине не было, Наташа просто сидела, загипнотизированная, на диване, до прихода императрицы. А Чегодаеву она затем отказывает не потому, что обесчещена, а потому, что чувствует себя недостойной его из-за своего былого увлечения Григорием и слепой веры в его лживую святость. Претерпели редактуру и некоторые другие эпизоды.
Кроме того, в фильме появился новый титр: «Любое сходство с реальными людьми, живыми или мертвыми, является случайным».
Кажется, теперь это выражение является сакраментальным.
. . . . . . . . . .
Все, что написано до сих пор, я написала, как говорится, в один присест. Очень быстро и с удовольствием. Право, любые, даже самые тяжелые воспоминания доставляли мне удовольствие тем самым эффектом возврата в прошлое, о котором я уже упоминала! Однако несколько дней назад, буквально после того, как я рассказала о сцене в лондонском суде, у меня случился тяжелый сердечный приступ, который уложил меня в постель. Выздоравливая, я перечитала написанное. И вдруг мне показалось, что я пошла не по тому пути. Вернее, не теми путями. Сначала я тратила время на то, чтобы опровергнуть мемуары Феликса. Потом вдруг ударилась в описание самого трагического эпизода истории России, который, очень возможно, и уничтожил всю нашу прежнюю жизнь. А где же воспоминания женщины, обычной женщины, которая каждый день не вспоминала свою роль в истории, а просто жила? Так ведь написаны и мемуары Феликса, особенно их вторая часть. Это повседневная жизнь, не каждый ее миг, конечно, но именно повседневность…
Как ни странно, мне это совершенно не интересно писать. Более того, меня словно бы что-то останавливает. И я знаю что!
Пытаясь воскресить в памяти некоторые события, я перечитала письмо Тани Васильчиковой (теперь она княгиня Татьяна Меттерних), адресованное моей дочери Ирине, Бэби, подруге Таниного детства. А ее мать, Диля, Дилька, как мы ее звали, княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова, была подругой детства Феликса. Она, бедная, трагически погибла в Париже в автомобильной аварии в 1948 году. Васильчиковы жили у нас некоторое время после бегства из России – точнее, после переезда с Мальты, куда им, так же, как и нам в свое время, удалось перебраться после революции через Крым. Девочки учились в Сен-Жермен-ан-Ле. Я приведу Татьянино письмо почти целиком, потому что оно для меня явилось в какой-то степени откровением, и не только потому, что напомнило те события нашей, юсуповской жизни, о которых я подзабыла. Другим! Потом поясню почему.
«Добрый день, моя дорогая Бэби. Хочу рассказать тебе свой сон. Я видела во сне нас, мою сестру Мисси, тебя и меня, трех маленьких девочек… лет по десять, не больше. Мы сидели в длинных ночных сорочках на перилах галереи, которая располагалась перед нашими комнатами, на втором этаже высокого дома, под потолком домашнего театра. Наутро я сообразила, что мне приснился ваш – юсуповский – дом в Булонь-сюр-Сен на окраине Парижа, где мы однажды, во время переезда нашей семьи из России, провели ночь под присмотром твоей бабушки, княгини Зинаиды, которую ты называла Бу, и ее преданной, здоровенной русской горничной, а также лающего, ревнивого пекинеса. Знаешь, мы воспринимали княгиню как нашу третью бабушку. Она была необычайно добра. Мама рассказывала мне, что твой отец и мать утверждали, будто они не способны быть воспитателями, а потому полностью предоставили свою дочь заботам княгини. Помню Зинаиду Николаевну отдыхающей на диване – с высокой прической, в элегантных, мягко струящихся одеждах с высокой застежкой, выдержанных всегда в траурных тонах, так как она так и не смогла справиться со смертью своего старшего сына, твоего дяди, которого ты никогда не видела. Меня поражало, насколько она была хрупка и нежна, никогда не повышала голоса. Да, она вела спокойную жизнь под защитой своего окружения, обожавшего и уважающего ее! Причем я уже девочкой понимала, что, несмотря на хрупкость, она обладала большой внутренней силой, всегда была полной участия к каждому, постоянно готовой на сострадание и помощь, всегда тихой, светлой и понимающей. Помнишь, мы любили играть поблизости от нее – мы сидели в ее комнате за маленьким столом и рисовали. Пить чай рядом с ней было совершенно особенной наградой и разрешалось лишь тогда, когда она не ждала гостей. Часто она вынуждена была после этого отдыхать, и мы очень следили за тем, чтобы не шуметь, хотя сердили, дразнили и щекотали милую, старую горничную, пытаясь втянуть ее в нашу возню и отрывая ее от работы. Однажды я услышала, как князь Феликс Феликсович сказал: «Когда я провожу с матерью несколько часов, покидаю ее ожившим, словно напившимся из тайного целебного источника! То же говорят и мои друзья».
Тот театр, который мне приснился… Я его отлично помню наяву. Кажется, он был разрисован Александром Яковлевым? Он походил на большую овальную гостиную, которая была отделена от сцены занавесом и высокой изогнутой ступенькой.
Мы, дети, мало что понимали в искусстве и видели лишь группу одаренных, непосредственных и раскрепощенных гостей, которые музицировали и импровизировали, ставили любительские спектакли, а иногда просто беседовали, что было для нас скучно, хотя разговоры были страстными и оживленными и кончались часто взрывом смеха над какой-нибудь остротой. Нам казалась намного веселее сцена, когда повар, который, кроме прочего, необыкновенно играл на балалайке, гремел своим басом, в то время как его высокая белая шапка, символ его ремесла, лежала рядом с ним на украшенном бронзой комоде.
Твой отец, когда он пел или декламировал русские и зарубежные песни, казался мне тогда истинным небожителем с этой его совершенной дикцией и светлым, приятно звучавшим голосом. Нет, в самом деле – он выглядел как ангел, когда стоял, опираясь одной ногой о стул, и слегка трогал струны гитары. Шелковая черная русская рубашка смутно блестела в матовом свете, а большие светло-голубые глаза затуманенно смотрели с его вечно юношеского лица.
