Алеша сцепил пальцы в замок, посмотрел в окно, по которому медленно сползал распятый кленовый лист; его обгоняли дождевые струи, собирались на острых кончиках и стекали дальше, разделенные на полосы…
Хотелось плакать.
Взбрыкнуть, как в детстве, разобидеться и отказаться есть склизкую овсяную кашу. Или в пятый раз повторять один и тот же стих. Про «осень золотую, очей очарованье»…
– Надежда Прохоровна… – четко выговорил лейтенант, – я не могу по собственному почину носить на экспертизу то, что угодно народу.
– А ты постарайся, изобретательность прояви.
– Надежда Прохоровна… – Алеша переместил бестрепетные глаза с кленового листа на посетительницу в алом петушином берете и смутился. Выцветшие, в извивистых прожилках старушечьи глаза глядели на него, можно сказать, с упованием. – Баба Надя… Да поймите, не могу я! У меня за неделю четыре трупа на участке, начальство каждый день стружку снимает, а я тут с котом… Четыре трупа! – Он значительно воздел указательный перст к потолку. – Человечьих, прошу заметить, не кошачьих! А вы мне предлагаете тут разорваться…
Надежда Прохоровна сложила руки под объемной, утянутой коричневым пальто грудью, сделала жест эту грудь приподнимающий и нахмурилась вполне заинтересованно:
– Это какие же у нас тут трупы? Четыре. У Шаповаловых двое померло…
– Вот! А я о чем! – обрадовался перемене в разговоре участковый. – У Шаповаловых двое – Николай Петрович и Зинаида Марковна.
– Так допились они, – вроде бы вопросительно пробормотала баба Надя.
– А Куравлев и Зайцев?! Эти нормальные мужики были, работящие!
Надежда Прохоровна нахмурила лоб, собрала пучок морщин возле носа:
– Это кто ж такие?
– А вот такие! – воскликнул Бубенцов, уводя все дальше бабу Надю от мыслей об «убиенном» Геркулесе. – Куравлев раньше тут жил, помните – лысоватый такой, нос картошкой? Зайцев из тридцать восьмого дома – рыжий. Так вот. Пришли они к Зубову, инвалиду из дома напротив. Помогли обои наклеить, тот им два пузыря выставил – два трупа, один в реанимации.
– В реанимации Петька Зубов?
– Нет, – поморщился лейтенант, – Куравлев. Говорят, ослепнуть может.
– А-а-а, – понятливо протянула баба Надя.
– И вот начальство меня долбит: где у тебя, Бубенцов, на участке отравой торгуют? Паленой водкой, раз алкаши как мухи мрут? Кто бизнес открыл?
– Так Люська. Из «Оптики». Она на весь квартал гонит.
Воодушевленный тем, что черный пакет с Геркулесом оставлен без внимания, Бубенцов даже встал.
– А вот и нет! – произнес Алеша зловеще. – Люська третью неделю в больнице лежит со сломанной шейкой бедра. Говорят – к операции готовится. И вообще – гнала она чистейший самогон, а никак не всякую гадость для чистки стекол. Народ, баба Надя, в другую сторону потянулся… – сказал и с прищуром посмотрел на задумчивую Надежду Прохоровну.
– Марьина из пятого дома проверял?
– У Ивана Петровича змеевик недавно прогорел. Закрыта лавочка.
– А Шубина? Того, что у остановки живет…
– Баба Надя, да при чем здесь самогонщики?! Народ кто-то химией травит!
Надежда Прохоровна пошевелила губами, прогнала перед мысленным взором шеренгу ловкачей, способных ради наживы людей травить, и пробормотала:
– И что ж за пакостник такой у нас тут завелся…
– Вот и я о том же.
Соседи помолчали немного, и баба Надя выдвинула предложение:
– Ты вот что, Алешка. Отнеси котика на экспертизу, а я тебе разузнаю, откуда алкаши эту гадость таскают. Сделаешь, как я прошу?
Участковый бочком вернулся на стул. «Ченч» вроде бы представлялся обоюдовыгодным. О таком помощнике следствия, как баба Надя, можно только помечтать: она в квартале каждую собаку по имени знает. И собаку, и алкаша, и дворовых кумушек. Тут родилась, тут выросла, тут когда-то в дружинниках в дозор ходила…
Но вот нести вырытого из могилки в садике кота… И главное – кому? Бубенцов молниеносно представил негодующее лицо медэксперта Васильчикова, хорошо знакомого по встречам на его «земле»…
«Алеша, Алеша, какие коты?! Я криминальных жмуров вскрывать не успеваю!»
«Может, отнести Геркулеса Людмиле Яновне?.. Она тетка сердечная, особенно если коробку конфет к просьбе присовокупить… И шампанское.
Затрат затея стоит. Тут дело строгачом попахивает. Да и смерти могут продолжиться…»
– Ладно, баба Надя. Считай, договорились.
Надежда Прохоровна повторила жест, приподнимающий грудь, улыбнулась, демонстрируя качественный зубопротезный набор, и пробасила:
– Только смотри не обмани, Алешка. Я на тебя надеюсь.
– Хорошо, хорошо, – вернул улыбку Бубенцов. – Так что у вас там с Геркулесом произошло?
– Так я тебе рассказывала. Прибег с гулянки, Софа ему последнее молоко в мисочку…
– Я не о том, баба Надя, – изображая усердие, перебил участковый. – Кто из посторонних бывал в квартире, когда начатое молоко уже стояло в холодильнике?
– А-а-а, – уважительно протянула Губкина и тут же четко ответила на поставленный вопрос: – Никто. Только я и Софа. Племянница к нам еще в гости приезжала, но к тому времени вроде как уехала…
– Чья племянница? – поднял брови лейтенант. Соседок из сороковой квартиры он знал отлично и ни о каких родственниках раньше не слышал. Только о двоюродной сестре бабы Нади, но та умерла два года назад в Питере.
– Ой, – заерзала, заскрипела стулом Надежда Прохоровна, – дак разве ж я тебе не говорила?! Племянницу, точнее, внучку Софа из Перми вызвала! Троюродную! Зовут Анастасия, работает фельдшером на подстанции, хочет в Москву перебираться…
– Так-так-так, – забубнил участковый.
Промерзший на рыбалке зуб согрелся, перестал нудить. За окном лил дождь. В кабинете тепло, обогреватель шпарит, и занят он непосредственным делом – работает с населением, жалобу рассматривает. Попозже можно будет и чайку вскипятить… А то из-за этого проклятого зуба маковой росинки во рту не было.
– И откуда эта внучка-племянница взялась? Так вдруг…
– Из Перми.
– Это я понял, – терпеливо кивнул отогревшийся душой Бубенцов. – Почему раньше баба Клава говорила, что нет у них с Софьей Тихоновной никаких родственников?
– А потому, – Надежда Прохоровна наклонилась вперед и зашептала, – что Настин дед первого мужа Клавдии в НКВД сдал. В контрах они.
– Да что вы говорите?!
– Да-да. Донос написал, Эммануила Сигизмундовича в пятьдесят втором и взяли. Он на дому золотые коронки делал, вечером за ним пришли и в тюрьму свезли. Сигизмундович даже до суда не дожил. Заболел в камере воспалением легких и за две недели в больничке сгорел. Так-то вот.
