– Опять никого!
Витька вошел с грохотом. Гремел он нарочно, чтобы бояться меньше. Морда была бледной до синевы, и губы тряслись. Он швырнул треух в угол кухни, куртку аккуратно повесил за дверью в коридорчике. Там же оставил обувь. Вошел, потрогал бок чайника, обжегся – Катя его только вскипятила – и полез за чашками.
– Я не буду, – запротестовала она.
Но Витька тут же решительно отрезал, что чай пить одному так же противно, как и водку. Удовольствия никакого от процесса.
– Опять никого, – продолжил он, набивая рот шоколадными коржиками, которые Катя от тоски напекла днем. – Я вокруг дома собакой ходил, никого!
– А шаги слышны? – уточнила она, хотя и сама их слышала через открытую форточку кухни.
– Ну!
– Кто-то нас отсюда выживает, Витя, – оборвала она его вздохи решительно. – Посуди сам: некто проявляет жуткий интерес к этому дому и тут же погибает страшной смертью.
– Ну!
– Причем показательно погибает. Как будто для того, чтобы другим неповадно было с покупательским интересом сюда соваться. Так?
– Ну!
– Что ну-то?! Покупателей больше нет, но мы-то с тобой остались! Вот нас и надо отсюда выдавить.
– А чего не убить?! – просипел с раздутыми от коржика щеками Витька. И глаза его наполнились мутной слезой. – Нас ведь тоже, Кать… Могут!!!
– Если бы могли, вернее, если бы хотели, убили бы давно. А так просто запугивают. Зачем?
Она встала из-за стола, походила по кухне, остановилась у диванчика, где красивый парень с печальным понимающим взглядом проспал до утра. Зачем-то погладила старую растрескавшуюся кожу, как будто она могла хранить тепло его сильного гибкого тела. Вздохнула, обернулась к Витьке, который наблюдал за ней с пониманием и осуждением одновременно. Коржики он съел почти все и был теперь сыт и не так напуган. Но осторожности все равно не утратил, поэтому и глядел на нее с осуждением.
«Зачем он тебе, девонька? – угадала в его глазах Катя. – Не нужен! Он красивый и опасный. Умный и ненадежный. А уж постоянства в нем… До следующего уголовного дела с такой же вот красоткой в роли свидетельницы».
Но при этом и жалел ее Витька. «Бедная ты, бедная, – говорили его заслезившиеся глаза. – Ни отца то у тебя, ни матери. Голову приклонить не к кому. Бабка, пригревшая в детстве, и та померла. Кто поможет-то?! Кто обережет?»
И ей вдруг тоже стало себя жаль. Просто до слез жалко.
Ведь и правда никого у нее нет, никого! Одна отдушина была – работа, и с той уволили. Обещали взять обратно после отпуска, а теперь, после смерти Стахова, да еще такой ужасной, в ее сторону вряд ли посмотрят. Отмахнутся, как от мухи заразной.
– Нас пугают, Витя, чтобы мы убрались из дома. Что-то в этом доме… Что-то в нем. В нем все дело.
– Что?!
– И убили бы нас давно, тут ты прав, но не трогают, а почему?
– Почему?
– Жалеют? Наверное, жалеют. Не боятся же нас с тобой!
– Кто мы, чтобы нас бояться? – кивнул Витька и задумался, подперев ощетинившийся отросшей бородкой подбородок. Потом вдруг съежился и взглянул на нее странно после десятиминутных размышлений. – Я надеюсь, на меня-то ты не думаешь?!
– Насчет чего?
– Что я как-то замешан?! – всполошился он еще сильнее.
– Да иди ты! – отмахнулась от него Катя и вернулась за стол. – Ты мне лучше скажи, кем была моя бабка?
– Василиса Степановна? – уточнил для чего-то Витька и недоуменно вытаращился. – Как – кем? Дальнобоев кормила, ночлежку содержала в обход налогов там всяких.
– И не трогал ее никто?
– Крышевал ее кто-то, поэтому и не трогали ее. Мутно все было, Кать. Мало кто что понимал. А если честно, то порядочный народ дом этот обходил и объезжал стороной. – Витька виновато шмыгнул носом. – Я тогда учителем работал и…
– Сторонился?
– Да.
– Боялся, что запачкаешься?
– Нет, боялся, что прибьют.
– Ладно, это понятно. – Катя не обиделась ничуть, репутацию бабкиного постоялого двора она знала. – Кем была бабка раньше?
– Когда раньше?
– До приезда в этот город? Она же приехала с моим отцом, когда он уже был достаточно взрослым?
– Ну да, лет пятнадцать ему было. Потом он в восемнадцать или девятнадцать женился. И понеслось…
– Погоди, не трещи! – поморщилась Катя. – Ты опять не ответил! Где она жила раньше?
– Не знаю, – развел Витька обескураженно руками.
– А чем занималась?
– Не знаю.
– Но кто-то знает? Почему папаша Макара про месть говорил?
– Не знаю! Но никто о ее прошлом ничего не знал.
– А мстить за что? За то, что котлетами плохими накормила? Нет, Витя, что-то тут не то… Хочется тебе, нет, но поговорить с папашкой Макара нам с тобой придется. И прямо завтра!..
– А если он нас на порог не пустит? – с надеждой воззрился на нее Витька и широко зевнул. – Он такой, Егорка-то… Он лютый…
Злобный нрав человека, которого бабка в числе прочих прочила ей в свекры, Катерина узнала следующим же утром.
Егор не дождался их визита, он сам явился к ним. Явился, как черт в колеснице, с грохотом, изрыгая ругательства и почти срывая с петель все двери, которые встретились ему на пути.
Сначала он так пнул ворота, что обе широченные тяжелые створки разлетелись в стороны и закачались на ветру. Потом досталось входной тяжеленной двери, открывшейся со страшным хрустом. Ну а уж следом и кухонная дверь полетела в сторону.
Катя наблюдала за его передвижением из кухонного окна, гневу подивилась, но и подготовиться немного успела. Затолкала поглубже смятение и оторопь и вызывающе вздернула подбородок. Она, в конце концов, на своей территории.
– Сидишь, сучка??? – зашипел Егор, когда ворвался в кухню, грудь его высоко вздымалась от тяжелого с присвистом дыхания. – Отдыхаешь, гадина подколодная???
Витька слабо хрюкнул и спрятался за буфетом. Причем трясся он так, что старинный сервиз начал жалобно позвякивать.
– Нет, не сижу. – Катя отряхнула руки от муки и накрыла большую кастрюлю с тестом чистым полотенцем. – Пироги затеяла.
– О-оо, пироги-ии!!! – зазвенел голос Егора во всех кухонных углах. – Эти ваши гребаные пироги!!! Сначала одна курва пекла, теперь тебе по наследству мастерство свое передала, так?!
– Выходит – так, – осторожно кивнула Катя и на всякий случай села по другую сторону стола, чтобы разъяренный мужик не смог до нее дотянуться.
Вид его был страшен. Низкорослый, коренастый, с такими же, как у Макара, сильными мышцами, Егор выглядел бы лет на сорок, если бы не лицо, испещренное такими глубокими морщинами, что многие из них казались шрамами. И губы его были синюшного цвета и вечно растрескавшиеся.
