Коуэн пошел за перепуганной горничной и нашел маленького
итальянца в постели, извивающегося в корчах, что при любых других обстоятельствах
неизменно вызвало бы смех.
Пола Незоркофф склонилась над певцом и встретила Коуэна
градом обвинений:
– Наконец-то! Это ваша вина! Наш бедный Роскари ужасно
страдает. Видимо, он съел что-то непотребное.
– Я умираю, – стонал больной. – Ах, какие адские боли! О! –
Он извивался на своем ложе, прижав руки к животу.
– Нужно скорее вызвать врача, – сказал Коуэн.
Пола жестом остановила его:
– Врач уже в пути и, конечно, сделает все, что можно, для
облегчения страданий нашего бедного друга. Но ведь в таком случае Роскари не
сможет сегодня петь.
– Я никогда... никогда уже не буду петь... я умру! – стонал
итальянец.
– Нет, – успокоила его Пола. – Это просто несварение
желудка. Но, во всяком случае, сегодня вы не сможете выйти на сцену.
– Кто-то хотел меня отравить!
– Успокойтесь, – попросила Пола. – Элиз, побудьте с ним до
прихода врача. – И она увела Коуэна. – Что будем делать?
Импресарио покачал головой. Было уже слишком поздно вызывать
из Лондона певца, способного заменить Роскари. Сказали о случившемся леди
Растонбери, и она пришла к ним: как и Пола Незоркофф, она только и думала, что
об успехе «Тоски».
– И никого нет под рукой, чтобы заменить его! – стонала
певица.
Но леди Растонбери воскликнула вдруг:
– О, придумала! Бреон! Он нас спасет!
– Бреон?
– Ну конечно, Эдуард Бреон, известный французский баритон!
Он наш сосед. «Каунтри хаус», кажется, давал фото его дома в номере за эту
неделю. Он-то нам и нужен!
– Само небо помогает нам! – вскричала Незоркофф в экстазе. –
Бреон в роли Скарпиа! Я хорошо его помню. Это была одна из лучших его ролей. Но
ведь он, кажется, уже не поет...
– Все равно я его вытащу, – обещала леди Растонбери. –
Можете на меня положиться.
Через десять минут деревенское уединение Эдуарда Бреона было
нарушено нашествием взволнованной графини. Леди Растонбери всегда проявляла
настойчивость, если принимала какое-то решение, и мистер Бреон сразу понял: ему
остается только покориться. К тому же, говоря по совести, он испытывал слабость
к дамам благородного происхождения. Сам он, человек простой, с трудом поднялся
по ступенькам общественной лестницы и испытывал чувство удовлетворенного
тщеславия при общении на равных с герцогами и принцами. Выйдя в отставку и
поселившись в одном из отдаленных уголков Англии, он немного скучал: ему не
хватало аплодисментов, славы, лести, поклонения публики. Местное дворянство не
оценило в полной мере его таланта, и просьба леди Растонбери пролила бальзам на
уязвленное сердце бывшего артиста.
– Сделаю все, что смогу, – с улыбкой пообещал он. – Я уже
давно не пел перед такой публикой. Учеников у меня нет. Но в данном случае,
когда болезнь синьора Роскари пришлась так некстати...
– Это ужасный удар, – сокрушалась леди Растонбери.
– Но он все-таки не певец первой величины, – заметил Бреон и
несколько минут доказывал, что со времени отставки его, Бреона, на сцене не
было настоящего баритона.
– Тоску будет петь мадам Незоркофф, – сказала леди
Растонбери. – Вы, конечно, знаете ее?
– Лично – нет, – ответил Бреон, – но однажды я слышал ее в
Нью-Йорке. Это большая актриса, она чувствует драматизм роли.
Леди Растонбери испытала облегчение; с этими артистами
никогда ни в чем нельзя быть уверенной. Между ними постоянно возникают то
ревность, то какие-то странные антипатии. Она с торжеством вернулась в замок.
– Готово! – воскликнула она, входя в зал. – Он был очень
любезен. Я всю жизнь буду об этом помнить.
Француза окружили, выражая ему благодарность и симпатии.
Несмотря на свои шестьдесят лет, Эдуард Бреон был еще очень интересен и
сохранил способность покорять сердца.
– Минуточку, – сказала леди Растонбери, – а где мадам? Ах,
да вот же она!
Пола Незоркофф не утруждала себя чрезмерными благодарностями
баритону. Она осталась сидеть, как сидела, в кресле с высокой спинкой в тени
камина. Огня в камине не разводили, потому что и так было очень тепло, и певица
обмахивалась огромным веером. Она казалась такой отрешенной от всего мирского,
что леди Растонбери на минуту даже подумала, не сердится ли она на нее за
что-то, и подошла представить ей Бреона.
Последний раз взмахнув веером, Пола отложила его и протянула
французу руку. Бреон низко склонился над ней, и слабый вздох сорвался с губ
примадонны.
– Мадам, – проговорил Бреон, – мы никогда не пели с вами
вместе. В этом виновен мой преклонный возраст. Но наконец судьба мне улыбнулась
и вознаградила меня.
– Вы очень добры, сэр, – с ответной улыбкой сказала Пола. –
Когда я была начинающей певицей, я могла лишь издали преклоняться перед вами.
Ваш Риголетто – это такое искусство, такое совершенство, какого никто, кроме
вас, не мог достичь.
– Увы, – Бреон подавил вздох, – мои лучшие дни прошли.
Скарпиа, Риголетто, Радамес – сколько раз я их пел! А теперь... я уже почти
ничто.
– Напротив... сегодня...
– Да, мадам, я забыл, сегодня мы поем с вами.
– Вы со многими пели «Тоску», – надменно сказала Незоркофф,
– но со мной ни разу.
– Я сумел по достоинству оценить честь, оказанную мне,
мадам, – проникновенно проговорил Бреон.
– Эта роль требует от актрисы не только певческих данных, но
и драматических, – заметила леди Растонбери.
– Очень справедливо замечено, – сказал Бреон. – Помню, когда
я был еще совсем молодым, однажды я случайно зашел в маленький театрик в
Милане. Билет стоил мне всего две лиры, но в тот вечер я услышал голос,
достойный «Метрополитен» Нью-Йорка. Совсем молоденькая девушка пела Тоску, словно
ангел. Я никогда не забуду ее голоса в «Висси д’Арт», такого чистого, такого
прозрачного. Но ему не хватало драматической силы.
Незоркофф склонила голову.
– Это приходит позднее, с опытом, – сдержанно заметила
певица.
– Совершенно справедливо! И я заинтересовался карьерой этой
молодой девушки, Бианки Капелли. Благодаря мне ее заметили. Но она не сумела
воспользоваться этим. Она как-то глупо испортила себе карьеру. – Бреон пожал
плечами.
– Как это? – спросила Бланш Эмери, дочь леди Растонбери,
тоненькая, грациозная голубоглазая девушка двадцати четырех лет.
