— Когда вы услышали о приступе?
— Сюда примчалась Бренда. В половине седьмого или
минутой-двумя позже.
Как я уже знал, вопросы эти ничего не значили для Тавернера
— но теперь я видел, как пристально изучает инспектор сидящую напротив него
женщину. Он задал ей еще несколько вопросов, касающихся характера ее работы.
Клеменси ответила, что занимается расследованием радиационных эффектов атомного
распада.
— Значит, вы работаете над атомной бомбой?
— Нет. Институт занимается изучением воздействия радиации на
живые организмы.
Закончив разговор, Тавернер поднялся и выразил желание
осмотреть эту часть дома. Клеменси казалась несколько удивленной, но повела нас
по комнатам безо всяких возражений. Спальня со сдвоенными, покрытыми белыми
покрывалами кроватями и минимальным количеством незамысловатой мебели напомнила
мне то ли больничную палату, то ли монастырскую келью. Обстановка ванной
комнаты отличалась такой же простотой и скромностью: ни туалетного столика с
набором косметики, ни роскошных приспособлений для пользования душем. Кухня
была пуста, безукоризненно чиста и оборудована различными агрегатами
практического назначения. Потом Клеменси распахнула перед нами очередную дверь
со словами:
— А это кабинет моего мужа.
— Входите, — раздался голос Роджера. — Входите, пожалуйста.
Я незаметно облегченно вздохнул. Царящая в этой половине
дома атмосфера безупречной чистоты и аскетизма действовала на меня угнетающе.
Эта же комната в полной мере отражала своеобразный характер хозяина. Здесь
находился огромный круглый стол, заваленный бумагами, старыми курительными
трубками и щедро посыпанный пеплом. У стола и стен стояли старые, потрепанные
кресла. На стенах висели пожелтевшие от времени групповые фотографии (класса,
крокетной команды, воинского подразделения), а также акварели, изображавшие
пустыни и минареты, парусники, море и закатное небо. Так или иначе, это была
приятная комната, принадлежавшая приятному, благожелательному и общительному
человеку.
Роджер неуклюже разливал в стаканы вино из графина,
одновременно смахивая на пол с одного из кресел книги и бумаги.
— Не обращайте внимания на беспорядок. Я тут все перевернул
вверх дном. Разбираю бумаги. Скажите, когда хватит.
Инспектор от вина отказался. Я — нет. Роджер направился ко
мне со стаканом, повернув при этом голову к Тавернеру:
— Вы должны извинить меня. Я в совершенно растрепанных
чувствах.
Он оглянулся почти виновато, но Клеменси в комнате уже не
было.
— Она замечательная, — сказал Роджер. — Я говорю о жене. Все
это время она держалась великолепно — просто великолепно! Я бесконечно
восхищаюсь этой женщиной. А ведь ей приходилось трудно, ужасно трудно до того,
как мы поженились. Позвольте мне рассказать вам. Ее первый муж был отличный
парень, со светлой головой — но с очень слабым здоровьем… Туберкулез. Он
занимался какими-то важными исследованиями — кажется, в области
кристаллографии. Парень работал как зверь, получал какие-то гроши, но отступать
не собирался. Клеменси буквально батрачила на мужа, содержала его и все время
знала — он не жилец на этом свете. Но никогда не жаловалась — ни разу не
позволила себе ни малейшего проявления слабости. И всегда говорила, что
совершенно счастлива. Потом ее муж умер, Клеменси ужасно страдала. В конце
концов она согласилась выйти за меня. Я был рад подарить ей хоть немного покоя
и счастья. Я не хотел, чтобы Клеменси продолжала работать, но она посчитала
недостойным бросать работу в военное время; да и сейчас, кажется, не собирается
покидать институт. Но она прекрасная жена — самая прекрасная из всех, какие
когда-либо существовали. Боже, как мне повезло! Ради нее я готов на все.
Тавернер вежливо покивал. Потом (в который раз за сегодня)
принялся задавать собеседнику традиционные вопросы.
Когда Роджер впервые услышал о начавшемся у отца приступе?
— За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо… Она сказала,
что у него начался приступ удушья. Всего за полчаса до этого я сидел у своего
милого старика, и он был в полном порядке. Я помчался к нему. Он лежал с
посиневшим лицом и задыхался. Я бросился вниз, к Филипу. Тот позвонил доктору.
Я… Мы ничего не могли сделать. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти,
что все это обернется такой нелепостью… Нелепостью? Я сказал «нелепостью»?
Боже, какое неуместное слово!
С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались из
перенасыщенной эмоциями атмосферы кабинета Роджера и наконец обнаружили себя
снова стоящими у дверей на верхней лестничной площадке.
— Да-а, — протянул Тавернер. — Какой разительный контраст с
младшим братцем. — И добавил ни с того ни с сего: — Любопытная вещь, эти
комнаты. Могут много чего порассказать о своих хозяевах.
Я согласно кивнул, и Тавернер продолжал:
— И какие любопытные супружеские пары иногда составляются,
не правда ли?
Я не понял, кого он имеет в виду: Клеменси с Роджером или
Филипа с Магдой. Его слова легко можно было отнести и к тем и к другим. И
все-таки оба этих брака можно было расценивать как счастливые. Во всяком
случае, Роджер и Клеменси безусловно счастливы друг с другом.
— Он не похож на отравителя, как ты считаешь? — спросил
Тавернер. — Конечно, трудно судить наверняка. Его жена больше отвечает
представлению об убийце. Безжалостная женщина. Может быть, слегка помешана.
Я согласно кивнул.
— Но вряд ли она стала бы убивать человека только потому,
что не одобряет его жизненных целей и образа жизни. Возможно, если она
действительно ненавидела старика… Но разве кто-нибудь совершает убийство из
одной только ненависти?
— Да, мало кто, — сказал Тавернер. — Во всяком случае, я с
такими никогда не сталкивался. Но, бог знает, сможем ли мы раздобыть
когда-нибудь хоть какие-нибудь доказательства…
Глава 8
Дверь, ведущую в противоположное крыло здания, открыла
горничная. Она поглядела на Тавернера испуганно и одновременно чуть
презрительно.
— Вы хотите видеть миссис?
— Да, если можно.
Горничная провела нас в просторную гостиную и вышла.
Размеры этого помещения в точности повторяли размеры
находящейся прямо под ним гостиной Филипа. Вся мебель здесь была обита кретоном
веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые занавески. Мое внимание
привлек портрет над каминной полкой — не только потому, что он явно принадлежал
кисти мастера, но и потому, что изображал человека необычайно притягательной
внешности. Портрет сгорбленного старика с черными пронзительными глазами.
Голова его в черной ермолке была сильно втянута в плечи, но холст буквально
дышал жизненной силой и энергией этого человека, сверкающие глаза которого, казалось,
неотрывно следили за мной. — Это он и есть, — сообщил инспектор Тавернер. —
Портрет кисти Аугустуса Джона. Сильная личность, да?
