Узнать правду можно только от самого преступника — или
преступников. — Припугни их, — наставлял меня Тавернер. — Не давай им
передохнуть.
Дай им понять, что мы напали на след. Рано или поздно
преступник перестанет вести себя естественно, начнет нервничать и осторожничать
— и вот тогда мы и схватим его».
Что ж, до сих пор преступник ничем себя не выдал.
Я вышел из ванной. По-прежнему не встретив ни души, я пошел
по коридору мимо столовой, расположенной слева, и затем мимо смежной с ванной
комнатой спальни Бренды. Там делала уборку одна из горничных. Дверь столовой
была закрыта. Откуда-то сверху слабо доносился голос Эдит де Хэвилэнд — старая
леди разговаривала по телефону все с тем же торговцем рыбой. На третий этаж
вела винтовая лестница. Я поднялся. Там находились спальня и гостиная тети
Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна. Оттуда короткий лестничный марш
вел вниз, к просторному помещению, расположенному над половиной слуг, которое
использовалось как классная комната.
У двери классной комнаты я остановился. До меня долетел
голос Лоуренса Брауна. Должно быть, страсть Джозефины к подслушиванию была
заразна, потому что я без малейшего угрызения совести прислонился к косяку и
навострил ухо.
Шел урок истории, темой которого был период французской
Директории.
По мере того как я слушал, глаза мои удивленно расширялись:
Лоуренс Браун оказался великолепным преподавателем. Непонятно, почему это меня
так удивило. В конце концов, Аристид Леонидис прекрасно разбирался в людях. Несмотря
на свою мышиную внешность, Лоуренс обладал редким даром пробуждать энтузиазм и
воображение в своих учебниках. Драма термидора, гонения сторонников Робеспьера,
величие Бараса, коварство Фуше, полуголодная жизнь молодого офицера Наполеона —
все казалось живым и достоверным в изложении учителя.
Вдруг Лоуренс прервал повествование и предложил Юстасу и
Джозефине поставить себя на место сначала одного, потом другого героя
исторической драмы. От Джозефины, голос которой звучал как-то насморочно,
учитель не добился внятного ответа, но Юстас отвечал умно и рассудительно,
демонстрируя острое историческое чутье, несомненно унаследованное им от отца. И
в голосе мальчика не слышалось обычной мрачности.
Потом раздался скрип отодвигаемых стульев. Я рванул к лестнице,
прыгнул на несколько ступенек вверх — и когда дверь классной комнаты
распахнулась, я мирно спускался по лестнице в коридорчик.
Из классной комнаты вышли Джозефина и Юстас.
— Привет, — сказал я.
Юстас удивленно взглянул на меня и удивленно спросил:
— Вам что-то здесь надо?
Джозефина, не проявив никакого интереса к моему появлению,
проскользнула мимо меня.
— Я просто хотел взглянуть на классную комнату, — довольно
неубедительно ответил я.
— Вы же видели ее. Просто комната для малышни. Раньше здесь
была детская, и тут до сих пор полно игрушек.
Он придержал дверь, пропуская меня. Лоуренс Браун стоял у
стола. Подняв на меня глаза, он вспыхнул, пробормотал что-то невразумительное в
ответ на мое приветствие и торопливо вышел.
— Вы его напугали, — заметил Юстас. — Его очень легко
напугать.
— Ты любишь его, Юстас?
— О! С ним все в порядке. Конечно, он страшный осел.
— Но хороший преподаватель? — Да, с ним довольно интересно.
Он страшно образованный и умеет посмотреть на вещи с самой неожиданной стороны.
Я, например, никогда не знал, что Генрих Восьмой писал стихи — Анне Болейн,
само собой разумеется, — и премилые стихи, между прочим. Некоторое время мы с
мальчиком оживленно обсуждали «Сказание о Древнем Мореходе», произведения
Чосера, политическую подоплеку крестовых походов, средневековое понимание
смысла жизни, а также удивительный, с точки зрения Юстаса, факт отмены
Кромвелем рождественских праздников. За вечной раздражительностью и дурными
манерами юного Леонидиса скрывался, как я понял, любознательный и живой ум.
Для меня стала очевидной и причина ожесточенности мальчика:
болезнь являлась для него не только тяжелым физическим испытанием, но и
крушением всех надежд, трагедией, разыгравшейся в тот момент, когда он всем
существом радовался жизни.
— На следующий семестр я бы уже перешел в одиннадцатый
класс. Довольно фигово постоянно торчать дома и делать уроки с такой малявкой,
как Джозефина. Ей же всего двенадцать.
— Да, но вы же занимаетесь по разным программам, правда?
— Конечно, она еще не проходит высшую математику и латынь.
Но кому охота делить учителя с девчонкой?
Я попытался успокоить его уязвленное мужское самолюбие,
заметив, что Джозефина — не по годам развитой ребенок.
— Вы полагаете? Я считаю ее ужасно глупой. Она свихнулась на
этой детективной белиберде — бродит по дому, сует всюду свой нос, чиркает
что-то в черном блокнотике и притворяется, будто очень много знает. Просто
маленькая глупая девчонка, — презрительно сказал Юстас. — И кроме того, —
добавил он, — девчонки не могут быть настоящими сыщиками. Я ей уже говорил это.
Думаю, мама совершенно права, и чем скорей Джо отправят в Швейцарию, тем лучше.
— Ты не будешь скучать по ней?
— Скучать по этой малявке? — высокомерно удивился Юстас. —
Конечно, буду. Бог мой, наш дом — это просто что-то невообразимое! Мать
постоянно носится в Лондон и заставляет посредственных сценаристов переписывать
для нее посредственные сценарии, и постоянно поднимает страшный шум по
ничтожнейшим поводам. А отец сидит запершись в кабинете со своими книгами и
зачастую даже не слышит, как к нему обращаются. Почему мне достались такие
странные родители? Дядя Роджер всегда так доброжелателен и участлив, что иногда
просто с души воротит. С тетей Клеменси все в порядке: она, по крайней мере,
никому не докучает своим присутствием, но иногда производит впечатление не
вполне нормальной. Тетя Эдит — тоже ничего, но она слишком стара. С приездом
Софии в доме стало немного повеселей, хотя сестрица временами бывает чересчур
резка. Но согласитесь все-таки, странная семейка? Когда бабушка по возрасту
годится тебе в тети или в старшие сестры, чувствуешь себя по-идиотски.
Отчасти я мог понять мальчика, потому что смутно помнил и
собственную сверхчувствительность в этом возрасте, свой ужас и стыд при мысли о
том, что я или мои родственники можем показаться смешными и непохожими на
окружающих людей.
— А дедушка? — спросил я. — Ты любил его?
Странное выражение скользнуло по лицу Юстаса.
— Дедушка, — сказал он, — был абсолютно антисоциальным
элементом!
