Теперь я понимаю, что Когтев просто оправдывал свою жизнь в собственных глазах, доказывал свою правоту и свое право на существование. Но тогда, восемнадцать лет назад, мне просто стало страшно. Я решила спасти Диму, забрать его у Когтева. Глупая и наивная девчонка…
Моя правота, а я была уверена, я знала, что права, моя правота казалась мне моим главным оружием, против которого Когтев ничего не может сделать. Ведь он же был не прав…
Он не стал ни о чем со мной спорить, он даже разговаривать со мной не стал, просто молча выслушал мой взволнованный обвинительный лепет, странно так улыбнулся и ушел, не сказав ни слова. Не знаю даже, понял ли он, что я ему говорила, но одно он понял определенно — я заявляю на Диму свои права. Я хочу отобрать у него его собственность. Всех людей, которые от него зависели, он считал своей собственностью. И Диму тоже…
Вскоре после этого, может быть, через неделю или дней через десять, Дима пришел ко мне пьяным, чего раньше не было, он вообще очень редко пил, и был со мной очень резок, даже груб. Всегда внимательный ко мне, благодарный за мою к нему любовь, он в тот раз не говорил мне ласковых слов, он просто грубо, как животное, взял меня, фактически изнасиловал. А потом расплакался и сказал, что убил человека…
Я успокоила его и убаюкала, как ребенка. А затем взяла кухонный нож и пошла искать Когтева.
Он был на танцплощадке и пил вино со своими холуями. Увидев мой ножик, он рассмеялся очень довольно, и я поняла, что все это случилось из-за меня. Я кричала, что все равно убью его, они смеялись надо мной.
А потом четверо парней, что пили с ним вино, притащили меня сюда, на эту лавочку, и жестоко, страшно изнасиловали. Когда они меня оставили, пришел Когтев и, убедившись, что я способна его понимать, сказал: если я хоть кому-то скажу о том, что со мной сделали, Димка умрет…
Он очень точно выбрал момент для своих слов — они лишь встали в ряд за только что совершенным надо мной насилием и стали для меня столь же реальны. Я не сомневалась, что Когтев выполнит свою угрозу, и никому ничего не сказала. И уж конечно, Диме.
Я просидела над ним до утра и гладила его такое любимое лицо, и во сне отмеченное печатью какого-то неизгладимого страдания. Дима ушел утром, так и не узнав, что со мной произошло. Ко мне он больше не вернулся…
Когтев сам рассказал ему, что со мной сделали. Он заставил Диму отвернуться от меня. На мне стояло клеймо, я стала для них «грязной».
Это очень странный народ — мальчишки, живущие по взрослым, волчьим законам. Сильный старается загрызть слабого и сам становится жертвой еще более сильного. Даже те парни, что надо мной надругались, смотрели теперь на меня с презрением.
Дима пил и лез в драку с каждым, кто встречался ему на пути. Но только не с Когтевым.
Однажды мы встретились с ним случайно, здесь, в парке. Я старалась поймать его взгляд, но он отвернулся в сторону и сплюнул.
Я пришла сюда, на эту скамейку, и просидела здесь всю ночь, думая только об одном — умереть и избавиться от этой муки. А утром собрала вещи и уехала в Москву, поступать в педагогический…
Пережив самое трудное в своих воспоминаниях, она опять замолчала. Я внимательно посмотрела на нее. Передо мной сидела опустошенная, мертвая женщина. Бывшая женщина. Пусть недолго — месяц, неделю, день, но ей удалось ощутить себя женщиной. Пусть она была за это жестоко наказана. Но сколь многие из нас, становясь женами и матерями, так и не становятся женщинами. Слабые и жестокие мужчины убили в Ольге Николаевне женщину, и теперь только страдания делают ее похожей на живого человека.
Я закурила сама и предложила сигарету ей, чтобы вывести ее из оцепенения.
— Ольга Николаевна, а как сейчас живет Дима? Вы его не видите?
Она посмотрела на меня с горьким, страдальческим недоумением. Что же ты, мол, а еще детективом себя называешь. Впрочем, я уже догадывалась, что я сейчас услышу.
— Десять лет назад чеченцы всех парковских постреляли. Почти всех. Когтев выжил. Диму тогда тоже застрелили.
Как она все это время ни крепилась, губы ее задрожали. Она заплакала, достала платок и подошла к самой воде, повернувшись ко мне спиной.
Я поняла, что приступ откровенности прошел и теперь она меня смущалась, словно человек, вдруг обнаруживший, что стоит обнаженным перед одетым собеседником.
Пора было уходить. Я подошла к ней, коснулась руки и тихо сказала:
— Извините меня, Ольга Николаевна…
Она молча кивнула головой.
Не люблю причинять боль ни в чем не повинным людям.
Чтобы обдумать ситуацию, я не нашла ничего лучшего, чем забраться на тихую, практически непроезжую улочку, поставить машину в тени густого старого вяза и, закрыв глаза, откинуться на сиденье.
Вот тебе и мотив. Сколько угодно мотивов.
Например, месть. Значит, так: Сапер мстит Когтю за… Ну, за женщину, которую любил… И которую сам же не смог защитить тогда от Когтя. Извините, но это получается уже — не за женщину. Тогда, видите ли, не мстил, а сейчас мстит.
Не торопись делать выводы. Рассуждай.
Почему не смог защитить?
Потому что струсил. Испугался. Не столько даже Когтя испугался, сколько законов когтевской жизни. Потому что это была и его жизнь.
Диму Сапелкина эта жизнь устраивала больше, чем жизнь его семьи. Жизнь, в которой взрослые мужчины бросают маленьких из-за женщин, в которой существует одиночество матери и его собственное одиночество. И он не повторил «предательства» своего отца, не оставил ради Ольги Никол… — впрочем, тогда она была просто Ольгой или Оленькой — свою новую «семью», парковскую, и главное — «взрослого» Когтя.
Ведь это Ольга Николаевна так распределила роли: взрослый-Коготь и ребенок-Сапер. Конфликт «поколений». Отцы и дети…
Да никакой это не Тургенев! Это Фрейд. Типичный эдипов комплекс.
И мотив у него — не месть, а соперничество с отцом-Когтем. И вовсе не из-за женщины-матери, а из-за гораздо более острой и болезненной для современного криминального менталитета вещи — социальной роли. Если бы Сапер не воспринимал Когтя в роли «отца» — а в этом я полностью доверяю чутью любящей женщины, — он бы просто принял отведенную ему роль слабого в отношениях с сильным.
Сын не может не стремиться превзойти своего отца, в этом и состоит символический смысл фрейдистского «отцеубийства» — оно происходит в сублимированной, социальной сфере. Но если это чувство неудовлетворенности овладевает расшатанной, неустойчивой психикой, какой, судя по всему, и обладал Дима Сапелкин, стремление к отцеубийству вполне может приобрести черты реального действия. И если сын его все-таки совершает, это означает его чистый проигрыш перед отцом, хотя сын этого и не понимает.
А вот это уже похоже на правду.
Итак, ситуация мне представляется следующая: измученный постоянными проигрышами в соперничестве с Когтем, на которого он перенес свой эдипов комплекс, Сапер, видимо, давно созрел для физического устранения Когтя и терпеливо поджидал удобного случая.
