Отец не может вскарабкаться по узкой лестнице с верхнего этажа дома, да даже если бы и мог, то он был бы неспособен перейти с лестницы на чердак, для этого нужно изогнуться из-за трубы камина.
Поэтому чердак принадлежит мне.
Я полагаю, моему отцу около сорока пяти, хотя иногда он выглядит гораздо старше, а иногда я думаю, он может быть немного младше. Он не скажет мне свой настоящий возраст, поэтому по моей оценке ему сорок пять, если судить по его внешнему виду.
— Какая высота стола? — внезапно спросил он, только я собрался пойти к хлебнице за куском хлеба вытереть мою тарелку. Я обернулся и посмотрел на него, не понимая, почему он задал такой простой вопрос:
— Тридцать дюймов, — сказал я и взял корку из хлебницы.
— Неправильно, — сказал он с довольной улыбкой. — Два фута и шесть дюймов «В футе двенадцать дюймов. — Здесь и далее прим. переводчика».
Я нахмурился и потряс головой, вытер коричневый ободок супа с тарелки. Было время, когда я по-настоящему боялся таких идиотских вопросов, но теперь я знал высоту, ширину, длину, площадь и объем почти любой части дома и всего, что в нем находится и научился не обращать внимание на одержимость отца. Иногда становится стыдно, например, когда у нас гости, даже если они наши родственники и должны знать, чего можно ожидать. Представляю их, сидящих скорее всего в столовой и думающих о том, собирается ли отец дать им хоть чего-нибудь поесть или он ограничится импровизированной лекцией о раке прямой кишки или глистах, а тут отец подсаживается к кому-нибудь, оглядывается по сторонам, чтобы убедиться во всеобщем внимании, а потом заговорщицким театральным шепотом говорит:
— Видите эту дверь? Она восемьдесят пять дюймов по диагонали, — потом он подмигивает и уходит или отодвигается на свое место с невозмутимым видом.
С тех пор как я себя помню, в доме всегда было полно самоклеющихся кусочков белой бумаги, покрытых аккуратными надписями черной шариковой ручкой. Прикрепленные к ножкам стульев, краям ковриков, дну кувшинов, антеннам радио, дверям шкафов, изголовьям кроватей, экранам телевизоров, ручкам кастрюль и сковородок, они сообщают цифру, соответствующую части объекта, к которому прикреплены. Даже к листьям растений прикреплены бумажки, подписанные карандашом. Однажды, когда я был еще маленьким, я обошел весь дом, обрывая стикеры; я получил ремнем и два дня был под арестом в своей комнате. Позже отец решил, что мне для формирования характера было бы полезным знать все эти цифры и потому мне пришлось часами сидеть над Книгой Измерений (огромной штукой с отдельными листами, на которых информация с маленьких стикеров была аккуратно сгруппирована соответственно комнате и категории объекта) или ходить по дому с блокнотом и делать собственные записи. Все это было дополнительно к обычным урокам по математике, истории и так далее, которые поводил со мной отец. Это не оставляло времени на игры, и я сильно не любил учить все эти цифры. В то время была Война, кажется, между Мидиями и Мертвыми Мухами, и пока я сидел в библиотеке, уставясь в книгу и пытаясь держать глаза открытыми, запоминая чертовски глупую Имперскую систему измерений, холодный ветер нес мои армии мух над половиной острова, а море сначала затапливало раковины мидий, а затем покрывало их песком. К счастью, отец утомился от своего грандиозного плана и удовлетворился внезапными вопросами относительно вместимости в пинтах подставки для зонтов или общей площади в акрах всех висящих в доме занавесок.
— Я больше не буду отвечать на твои вопросы, — сказал ему я, относя тарелку в раковину. — Нам давно нужно было перейти на Метрическую систему.
Отец хмыкнул и осушил свой стакан:
— Гектары и тому подобная чушь. Ни в коем случае. Основано на величине земного шара. Ты и сам знаешь, какой это все нонсенс.
Я вздохнул и взял яблоко из миски на подоконнике. Отец однажды убедил меня в том, что земля имеет форму ленты Мебиуса, а не шара. Он по-прежнему настаивает на своей убежденности и с большой помпой отправляет рукопись в лондонское издательство, пытаясь заставить их опубликовать книгу с подробным изложением своих взглядов, но я знаю, что он опять развлекается и получает удовольствие от своего ошеломленного неверия и справедливого гнева, когда рукопись возвращают. Это происходит в среднем раз в три месяца, и сомневаюсь, что жизнь доставляла бы ему столько удовольствия без такого рода ритуала. В любом случае, это одни из его аргументов против перевода его глупых измерений в метрическую систему, хотя на самом деле он просто ленится.
— Что ты делал сегодня? — он уставился на меня, перекатывая стакан по деревянной крышке стола.
Я пожал плечами:
— Гулял по острову и все такое.
— Опять строил дамбы? — Он презрительно улыбнулся.
— Нет, — уверенно сказал я. — Не сегодня.
— Надеюсь, ты не убил никаких божьих тварей.
Я снова пожал плечами. Конечно, я убил кое-что. Черт возьми, а как иначе я добуду тела и головы для Столбов и Бункера, если я не буду убивать? Естественных смертей явно недостаточно. Хотя объяснить это другим людям довольно сложно.
— Иногда я думаю, ты, а не Эрик, должен быть заперт в госпитале, — он смотрел на меня из-под своих темных бровей. Когда-то подобный разговор мог бы испугать меня, но не сейчас. Мне почти семнадцать, я уже не ребенок. Здесь, в Шотландии, я достаточно взрослый, чтобы жениться без согласия моих родителей, я уже целый год как могу это сделать. В женитьбе не было бы никакого смысла, признаю, но главное — принцип.
Кроме того, я не Эрик; я — это я и я здесь и все тут. Я не беспокою людей и им лучше не беспокоить меня, если они понимают свою выгоду. Я не дарю людям горящих собак и не пугаю местных детишек пригоршнями опарышей и ртом, полным червей. Люди в городе могут сказать:
— О, у него слегка не все дома, — но это просто шутка (и иногда они даже не крутят пальцем у виска); я не против. Я приспособился жить со своей травмой и научился жить без других людей, меня их треп не колышет.
Но, кажется, отец хотел меня задеть, обычно он не говорит ничего подобного. Должно быть, новости об Эрике потрясли его. Думаю, он так же как и я знал, что Эрик доберется до острова и волновался о том, что могло случиться. Я его не виню и не сомневаюсь, что он волновался и обо мне. Я символизирую преступление, и если Эрик вернется и взбаламутит округу, Правда О Франке может выплыть наружу.
Я не зарегистрирован. У меня нет Свидетельства о Рождении, номера Национальной Медицинской Страховки, ничего, подтверждающего что я жив или когда-нибудь существовал. Я знаю — это преступление, и отец тоже это знает и я думаю, иногда он жалеет о решении, принятом около семнадцати лет назад, в дни увлечения хиппи и анархизмом или чем там еще.
Не то, чтобы я от этого пострадал. Мне это нравилось и никто не может сказать, что я необразован. Вероятно, я знаю об обычных школьных предметах больше, чем большинство людей моего возраста. Я могу жаловаться на некоторую часть информации, которую сообщил мне отец. С тех пор, как я могу сходить в Портнейл и проверить все в библиотеке, отец вынужден говорить со мной начистоту, но когда я был младше, он обманывал меня раз за разом, отвечая на мои честные, хотя и наивные вопросы всякую ерунду. Несколько лет я верил, словно Портал — один из трех мушкетеров, Миньет — персонаж в Гамлете, Чихуахуа — город в Китае и ирландцы для производства Гиннеса утаптывают торф.
