В эту, еще одну беспокойную ночь ноги Мэри-Лу Фордэм, точнее Мэри-Лу без ног, неоднократно появлялись из моего подсознания. Конечно, думал я, моему мозгу следовало бы контролировать ситуацию. Конечно, он должен понимать, что меня нужно будить в самом начале кошмарного сна. Но всякий раз эпизод прокручивался от начала и до конца, после чего я просыпался весь в поту, перепуганный насмерть, с часто бьющимся сердцем. И пусть я уже начал забывать лицо Мэри-Лу, ее безногое тело по-прежнему повергало меня в дикий ужас.
Я пытался проигнорировать кошмары, поворачиваясь на другой бок и стараясь вновь заснуть в надежде увидеть что-то более приятное, скажем, Каролину в своих объятьях, но продолжал бодрствовать, пока не снижался уровень адреналина в крови, наконец засыпал, но лишь для того, чтобы вновь попасть в самое начало кошмара. Такой сон не нес с собой отдыха, только еще больше выматывал.
Среда, когда она наконец наступила, принесла с собой чудесное майское утро, какими иной раз радует нас равнинная Восточная Англия: безоблачное синее небо и удивительная прозрачность воздуха. Из окна моей спальни я мог видеть белую арочную крышу трибуны «Тысячелетие» на ипподроме, и в ярком солнечном свете она словно выросла в размерах и приблизилась.
«Если бы жизнь была такой ясной», — подумал я.
Зазвонил мобильник.
— Алло. — Я надеялся, что это Каролина, но такого просто быть не могло, потому что она не знала мой номер.
— Макс, это Сюзанна Миллер. Боюсь, у меня плохие новости. Этим утром я получила письмо из окружного совета Форест-Хит, в котором сообщается об их намерении выдвинуть против нас обвинения по статье семь Закона о качестве пищевой продукции от 1990 года.
«Черт, — подумал я, — если они собираются дернуть в суд компанию, которая осуществляла только общий контроль, они, конечно, выдвинут обвинения и против шеф-повара».
— Они сказали, кого именно собираются привлечь к ответственности?
— Всех, — ответила она. — И меня лично, и компанию. Есть даже письмо для мистера Макса Мортона. Пришло на адрес ипподрома, с тем чтобы мы передали его тебе.
Черт! Скорее всего, еще одно письмо ждало меня в «Торбе».
— И что написано в твоем письме?
Она его зачитала. Ничего хорошего я не услышал.
— Мое письмо наверняка идентично твоему, — предположил я. — Если хочешь, я за ним заеду.
— Да, пожалуйста. Послушай, Макс, ответственность за еду полностью лежала на тебе, и мне придется сказать об этом. Я отвечала только за организацию. Я не могу допустить, чтобы меня обвинили в приготовлении опасной для здоровья пищи, особенно теперь, когда до выхода на пенсию осталось несколько месяцев. Я не могу из-за этого лишиться пенсии. — Она расплакалась.
— Сюзанна, — я пытался говорить как можно спокойнее, чтобы и она пришла в себя, — я это знаю, ты это знаешь, Анджела Милн из совета Кембриджшира это знает. Если кого-то в чем-то и обвинят, так это меня. Понимаешь?
— Да, благодарю. — Она всхлипнула.
— Но, Сюзанна, мне нужна твоя помощь. Во-первых, более полный список приглашенных на обед и фамилии тех твоих сотрудников, которые мне помогали. Во-вторых, фамилии приглашенных в ложи «Делафилд» в день скачки «2000 гиней». Если ты мне все это достанешь, я с радостью скажу, что к еде на том обеде ты не имеешь никакого отношения.
— Но я действительно не имею, — заголосила она.
— Я это знаю. Так и скажу. Но достань мне списки.
— Я постараюсь.
— Приложи максимум усилий. — И я отключил мобильник.
Тут же перезвонил в отдел новостей «Кембридж ивнинг ньюс» и попросил соединить меня с миссис Хардинг.
— Привет, — поздоровалась она. — Проверяете, собираюсь ли я прийти на обед в ваш ресторан?
— Отчасти. А также хочу сообщить вам кое-какие новости, прежде чем вы узнаете их от кого-то еще.
— Какие новости? — Она навострила уши, сразу сработал журналистский инстинкт.
— Местные контролирующие органы обвиняют меня в том, что я накормил людей едой, опасной для здоровья. — Говорить я старался сухо и бесстрастно.
— Правда? И у вас есть что сказать по этому поводу?
— Никто мой ответ не напечатает без предупреждения, что маленьким детям показывать его нельзя.
— Почему вы мне все это рассказываете?
— Я исходил из того, что вы все равно узнаете, и подумал, что лучше самому во всем признаться и остаться с чистой совестью.
— Чистой, как ваша кухня.
— Спасибо вам. Я воспринимаю эти слова как комплимент и считаю, что вы на моей стороне.
— Я бы так не сказала. Мое дело — продавать газеты, и я не знаю, на какой оказываюсь стороне, пока не становится ясно, куда дует ветер.
— Это не укладывается ни в какие рамки. Разве у вас нет моральных принципов?
— Лично у меня, безусловно, есть. У моей работы? Возможно, но не за счет тиража. Я такой роскоши позволить себе не могу.
— Я хочу заключить с вами сделку.
— Какую сделку? Никаких сделок я не заключаю.
— Я держу вас в курсе всех новостей, связанных с обвинением в отравлении, а вы даете мне возможность ответить на любое высказывание насчет меня и моего ресторана, в том числе и ваше.
— Для меня особого смысла в этой сделке нет.
— Я добавлю гарантированное эксклюзивное интервью по окончании разбирательства. Соглашайтесь или отказывайтесь.
— Ладно, согласна, — последовал ответ.
Я рассказал ей о полученных письмах, которые этим утром прибыли в офис компании, обслуживающей зрителей ипподрома. Я также сказал, что намерен решительно защищаться и опровергнуть выдвинутое обвинение.
— Но люди отравились, — указала она. — Это отрицать невозможно.
— Этого я как раз отрицать не собираюсь. Я тоже отравился. Но я не приемлю обвинения в том, что отравил их я.
— Тогда кто?
— Не знаю. Но точно не я. — Я решил не упоминать про фасолевый лектин. Пока не упоминать. Не стоило сразу выкладывать на стол все карты. — Если я выясню, чьих рук это дело, обещаю, что скажу вам. — Я собирался сказать всем.
— А о чем мне написать сейчас?
— Я бы предпочел, чтобы вы ничего не писали. Если считаете нужным, напишите что хотите. Но я должен иметь возможность ответить.
— Хорошо. — Уверенности в голосе не было. И я подумал, что самое время сменить тему.
— У вас есть новые сведения о людях, которые пострадали при взрыве? — спросил я. — Я прочитал в вашей газете, что большинство американцев отправили домой, но двое еще в палате интенсивной терапии.
— Уже только один. Вторая умерла вчера. От ожогов.
— Ох. Так сколько теперь погибших?
