Когда вышли на улицу, то, увидев профкомовскую машину, словоохотливый опер оживился, собрался было ехать с Поляковой в институт, но по дороге передумал, позвонил по автомату, спросил Леночку и попросил высадить его у дома тридцать пять по Среднеохтинскому, но шофер Иван Иваныч к дому его не подвез, высадил у лужи на перекрестке и всю дорогу ворчал, что рабочий день кончается, бензин государственный, а ментов по бабам развозить он не нанимался.
Далее выяснилось, однако, что шустрый мент хоть и болтал не в меру, но и от Поляковой успел вызнать немало: и где Мариночка работала, и как к ней относились в коллективе, и не было ли у нее неприятностей в последнее время. И Полякова быстренько ему выложила, что все, в общем, к Мариночке относились ничего себе, а вот с начальником новым у нее были трения, и даже вот как раз шестого числа перед праздниками случился у них скандал в кабинете, так он на нее кричал, а потом Марина выбежала вся в слезах, и больше ее в тот день никто не видел.
Тут Полякова остановилась передохнуть. Коллектив молчал, обалдевший от сведений.
«Дура она или притворяется?» – подумала Надежда.
– И зачем ты это сделала? – не выдержал кто-то из мужчин. – Зачем столько лишнего наболтала?
Полякова сделала круглые глаза:
– Ну как же, меня же оперуполномоченный спрашивал, я же должна ему правду говорить!
«Притворяется», – решила Надежда.
Тут вступила Пелагея Никитична. Она работала в институте с незапамятных времен, вечно жаловалась на болезни, каждый год собиралась на пенсию, но почему-то не уходила и по праздникам, ударившись в воспоминания, рассказывала, что сейчас-то работать – это что, а вот раньше, когда на госиспытания выходили, аппаратуру сутками настраивали, и вот тут стояли раскладушки, и все сотрудники на них по очереди ночевали. После этого она начинала рассказывать, что это сейчас она, конечно, немолодая, а раньше была так очень даже ничего себе, и прежний начальник, Николай Иванович, часто на нее заглядывался.
– Понятно теперь, почему вы так часто про раскладушки вспоминаете, – как-то сдуру ляпнула Надежда, и с тех пор отношения с Пелагеей были безнадежно испорчены.
– А ведь и правда, – запела Пелагея, – ведь здорово он кричал, уволить обещал, да в чем там дело-то было? Надя, ты близко сидишь, неужели ничего-таки не слышала?
– Не имею привычки, – начала было Надежда, но тут вошел начальник.
– Похороны в четверг, – тихо сказал он.
Следующий день прошел в унылых хлопотах, начальника все время куда-то вызывали: то в дирекцию, то некролог редактировать, то в партком, как будто если партком не разрешит, то человека и не похоронят. Полякова собирала деньги на венок с надписью «От товарищей по работе», шушукалась с Пелагеей и создавала общественное мнение. Зато в среду она влетела в комнату, запыхавшись.
– Нашему-то повестка пришла из милиции, только он еще не знает!
– А ты-то откуда знаешь?
– А Наташка из канцелярии сказала, повестка не на домашний адрес пришла, а на наш, служебный.
Начальник показался в дверях кабинета, похоже, что все слышал.
– Татьяна Павловна, – обратился он к Поляковой, – я вас попрошу временно взять на себя обязанности Марины, мы не можем остаться без лаборантки.
– Почему я? – взвилась Полякова.
– Потому что вы загружены меньше остальных.
Это он верно подметил. Заставить Полякову работать было невозможно. Единственное, что она умела, – это печатать на машинке двумя пальцами.
– Я не буду, – уперлась Полякова.
– Это решено, не будем пререкаться.
Мерзкая баба встала в проходе руки в бока и вдруг визгливо заорала:
– А если будем пререкаться, тогда что? Доведете меня, как Марину?
Все оторопели. Начальник достал платок, подозрительно чистый для одинокого мужчины, как машинально отметила Надежда, вытер пот со лба и вышел. Полякова торжествующе оглядела всех.
– Вы видели? Сразу перетрусил!
– Да он просто обалдел от такого нахальства, – сказала Надежда.
– А что ты за него все время заступаешься, кто он тебе?
– Да отвяжись ты, – вяло отругнулась Надежда и задумалась.
Не нравится ей все это. Ну кричал он на Маринку шестого, это верно. Если честно, здорово орал. Как это? «Если это повторится, вы здесь больше не работаете!» Чем же она его так достала? Держалась нагло, хамила в ответ, по интонации понятно было. А потом выскочила, лицо руками закрыто, и убежала. И никто ее не видел больше, кроме Надежды. Потому что после обеда всех начальников вызвали на инструктаж, как двери на праздник запечатывать, а когда слух прошел, что в проходной стали раньше отпускать, все и сорвались. И Надежда с ними, но по дороге спохватилась, что опять перчатки оставила в столе, хорошо хоть, за проходную не выскочила. Вернулась она и кого увидела? Маринка по телефону разговаривала, вся накрашена, причесана, духами французскими на всю комнату пахнет; Надежда еще подумала, что вот, как с гуся вода. А Маринка на нее так зыркнула, что, мол, шляются тут.
А телефон-то рядом. Куда Надежде было деваться? Она подошла и стала перчатки искать. И слышно было в трубке мужской голос. Да и так ясно, что Маринка на свидание собралась. Что она говорила? «Да, сейчас выхожу. Да, за углом». А телефон-то местный. Значит, либо ее в проходной ждали, либо это кто-то с работы. И что же это получается? Значит, ушла она после работы на свидание, гуляла там и все такое, а потом вспомнила, что ее начальник утром отругал, пошла и бросилась с седьмого этажа? Да по ней за версту видно было, что забыла она напрочь весь утренний сыр-бор и на начальника ей глубоко плевать! Как она его обозвала? Старый козел! Ну, это уж чересчур! Приставал он к ней, что ли? С трудом верится.
Начальник, как сыч, сидел в кабинете весь день. В лаборатории было тихо, только дамы что-то бормотали про похороны. К вечеру Надежда решилась. Дождавшись, когда все ушли, она постучала в дверь кабинета:
– Можно войти?
Он поднял голову, и она впервые заметила, что он очень плохо выглядит. Болезненно худой, глаза запали, эта желтая кожа на лице. Определенно, у него печень. А может, освещение неудачное тут?
– Слушаю вас, Надежда Николаевна, хотя рабочий день уже кончился, – сухо сказал он.
– Вот именно, рабочий день уже кончился, и мы можем поговорить по-человечески.
– Ну и что же вы мне хотите сказать по-человечески? – без тени улыбки спросил он.
Надежда мгновенно разозлилась.
– Вы мне несимпатичны. Я не испытываю к вам жалости и не лезу с сочувствием. Это чтобы все было ясно. Но я должна вам сказать, что не верю в то, что это вы довели Марину до самоубийства. Не потому, что вы такой хороший, а потому что я не представляю, чтобы здоровая красивая молодая девушка в наше время вдруг покончила с собой из-за конфликта с начальником. Тем более Марина. У меня создалось впечатление, что все, связанное с работой, ей было безразлично.
