– Я же не выдавал тебе военных тайн!
– Что ж, и он не открывал мне научных секретов. Всегда
говорил о своих делах только в общих чертах.
– Но он говорил о них с тобой, не так ли?
– Да, иногда он любил рассказать что-нибудь такое, чтобы
меня поразить.
– Ладно, значит, так. Я хочу знать, говорил ли он когда-либо
с тобой в те дни, когда он, бедняга, еще мог нормально разговаривать, о некоем
проекте Б.
– Проект Б… – Матильда Клекхитон задумалась. – Что-то
знакомое, – наконец произнесла она. – Он часто говорил о всяких проектах и
операциях. Но ты должен понять, что мне это никогда ни о чем не говорило, и он
прекрасно это знал. Но ему всегда нравилось, как бы сказать… удивлять меня.
Знаешь, его рассказы были как жест фокусника, который извлекает из шляпы трех
кроликов, непонятно как там оказавшихся. Проект Б? Да, это было довольно давно…
Помню, он был ужасно возбужден. Я иногда его спрашивала: «Как продвигается
проект Б?»
– Знаю, знаю, ты всегда была тактична. Ты всегда помнишь,
кто чем занимается и чем интересуется. И даже если ты не имеешь ни малейшего
понятия, о чем речь, то все равно проявляешь заинтересованность. Я тебе как-то
рассказывал о новом военно-морском оружии, и ты, должно быть, чуть не умерла от
скуки, но слушала с таким живым интересом, будто как раз об этом мечтала
услышать всю свою жизнь.
– Ты говоришь, что я тактичная женщина и умею слушать, но
ведь я никогда не блистала умом.
– Ну ладно, я хотел бы узнать немного побольше о том, что
говорил Робби о проекте Б.
– Он сказал… Знаешь, я затрудняюсь припомнить. Он упомянул о
нем после одной из операций, которые они проводили на человеческом мозге. Речь
шла о больных с подавленной психикой, пребывавших постоянно в депрессивном
состоянии и предрасположенных к самоубийству. Такие вещи обычно обсуждались в
связи с Фрейдом. И он сказал, что побочные эффекты этой операции были ужасны.
То есть пациенты ощущали себя счастливыми, были покладистыми и общительными, не
испытывали беспокойства и не помышляли о самоубийстве, но они… но они
становились чрезмерно спокойными, совершенно не думали о возможной опасности,
попросту не замечали ее, поэтому попадали под машину, с ними случались другие
неприятности в таком же роде. Я выражаюсь сумбурно, но ты ведь понимаешь, что я
имею в виду? Во всяком случае, он сказал, что, ему кажется, с проектом Б будут
проблемы.
– А поподробнее он не объяснил?
– Он сказал, что я заронила ему в голову эту мысль, –
неожиданно добавила леди Матильда.
– Что? Ты хочешь сказать, что такой крупный ученый, как
Робби, действительно сказал тебе, что ты заронила какую-то мысль в его ученую
голову? Ты же и представления не имеешь о науке!
– Конечно, не имею. Но я обычно пытаюсь придать рассуждениям
людей немного здравого смысла. Чем они умнее, тем меньше у них здравого смысла.
Правда, я не имею в виду тех, кто придумал такие простые штуки типа перфорации
на почтовых марках, или этого Адама, или как там его звали, да, Макадама в
Америке, который покрыл дороги чем-то черным, чтобы фермеры могли вывезти свой
урожай на побережье и заработать побольше денег. От таких людей гораздо больше
пользы, чем от всех великих ученых. Ученые способны придумывать только то, что
может погубить человечество. Вот что-то в этом роде я и сказала Робби. Конечно,
очень деликатно, вроде бы в шутку. Он как раз рассказывал мне про какие-то
чудесные изобретения для бактериологической войны, про биологические
эксперименты и про то, что можно сделать из нерожденных младенцев, если вовремя
их получить. А еще он говорил о каких-то необычайно мерзких газах и что, мол,
люди поступают глупо, протестуя против ядерных бомб, потому что эти бомбы –
просто милые игрушки по сравнению с некоторыми другими штуками, которые были
изобретены позже. Так вот, я сказала, что было бы гораздо полезнее, если бы
Робби или кто-нибудь другой, такой же умный, как Робби, придумал что-нибудь
действительно разумное. И он поглядел на меня с таким, знаешь, огоньком в
глазах, который у него иногда появляется, и сказал: «А что бы ты сочла
разумным?» – а я ответила: «Ну, вместо того чтобы изобретать все эти
бактериологические штуки, и эти противные газы, и все прочее, почему бы тебе не
придумать что-нибудь такое, что сделало бы людей счастливыми?» Я сказала, что
вряд ли это окажется для него труднее. Я сказала: «Ты говорил о той операции,
когда то ли из передней, то ли из задней части мозга вынимают кусочек и это
очень меняет характер человека. Он становится совсем другим, он больше не
тревожится и не стремится к самоубийству. Но если человека можно так изменить,
просто взяв у него кусочек кости, мышцы или нерва или вынув у него железу и
пришив ему еще одну, то почему бы не изобрести что-нибудь такое, чтобы сделать
человека милым или хотя бы сонным? Например, не с помощью снотворного, а
каким-то другим путем ты побуждаешь человека сесть в кресло и погрузиться в
приятный сон. Спит он целые сутки и лишь время от времени просыпается, чтобы
поесть». Я сказала, что эта идея была бы гораздо плодотворнее.
– Это и был проект Б?
– Нет, конечно, он мне так и не объяснил в точности, что это
такое, но его заинтересовало мое высказывание, поэтому он и считает, что именно
я заронила идею ему в голову. Так что, по-видимому, работу над этим проектом он
считал довольно приятной. Ведь я не предлагала ему изобретать какие-то жуткие
способы уничтожения людей, я не хотела даже, чтобы люди плакали, скажем, от
слезоточивых газов и так далее. Смеяться – да, по-моему, я упомянула веселящий
газ. Я сказала: «Представь: тебе предстоит удалить зуб, ты три раза вдохнешь
этого газа – и все в порядке». Конечно же, можно придумать что-нибудь столь же
полезное, но чтобы действовало подольше. Ведь, по-моему, этот газ действует
всего секунд пятьдесят, верно? У моего брата однажды удаляли несколько зубов.
Зубоврачебное кресло стояло совсем рядом с окном, и мой брат, находясь без
сознания, так смеялся, что лягнул правой ногой и угодил прямо в окно. Стекло
вывалилось на улицу, а дантист очень сердился.
– В твоих историях всегда фигурируют какие-то странные родственники,
– заметил адмирал. – Так, значит, именно этим Робби Шорхэм и решил заняться по
твоему совету.
– Ну, я точно не знаю, чем именно он решил заняться. Я не
думаю, что речь шла о сне или смехе. Но что-то такое было. На самом деле это
называлось не проект Б, а как-то по-другому.
– Как?
– По-моему, он раз или два упомянул это название. Что-то
вроде «Бенджер», как на консервах, – сосредоточившись, произнесла леди
Матильда.
– Какое-то средство для облегчения пищеварения?
– Не думаю, что это было как-то связано с пищеварением.
Скорее это было что-то такое, что можно нюхать или что-нибудь в этом роде. А
может, это железа. Знаешь, мы беседовали о таком множестве вещей, что трудно
было разобраться, о чем он говорит в данную минуту. Бенджер… Бен… Бен… Это
начиналось с «Бен». И это как-то ассоциировалось с каким-то приятным словом.
