Вот женщина, внушающая тревогу, мелькнуло у меня… потому что
критерии, по которым она живет, явно не те, по которым живут обыкновенные
женщины. Я сразу понял, почему София употребила слово «безжалостность» в
применении к ней. Комната отдавала холодом, и я даже поежился.
Клеменси Леонидис произнесла спокойным тоном хорошо
воспитанной женщины:
– Садитесь, пожалуйста, старший инспектор. Есть ли
какие-нибудь новости?
– Причиной смерти был эзерин, миссис Леонидис.
Она задумчиво проговорила:
– Значит, это убийство. Несчастный случай, как я понимаю,
исключается?
– Да, миссис Леонидис.
– Будьте, пожалуйста, помягче с моим мужем, старший
инспектор. На него эта новость очень сильно подействует. Он боготворил отца и
вообще переживает все очень остро. Он человек эмоциональный.
– Вы были в хороших отношениях со свекром, миссис Леонидис?
– Да, вполне хороших. – И спокойно добавила: – Мне он не
очень нравился.
– Почему?
– Мне не нравились его жизненные установки и его методы.
– А как вам нравится миссис Бренда Леонидис?
– Бренда? Я редко ее вижу.
– Не думаете ли вы, что между нею и мистером Лоуренсом
Брауном что-то было?
– Вы хотите сказать – что-то вроде романа? Не думаю. Да мне,
собственно, и неоткуда это знать.
Голос ее звучал равнодушно.
В комнату ворвался Роджер Леонидис, и снова возникло
впечатление, что влетел огромный шмель.
– Меня задержали, – выпалил он. – Телефон. Ну что,
инспектор, есть новости? Что послужило причиной смерти отца?
– Смерть вызвана отравлением эзерином.
– Что вы говорите! Боже мой! Значит, все-таки это она! Не
захотела ждать! Он ее подобрал, можно сказать, из грязи, и вот награда. Она его
хладнокровно убивает! Боже мой, как подумаю, все во мне закипает.
– У вас есть конкретные основания так думать? – спросил
Тавернер.
Роджер заходил по комнате, ероша волосы обеими руками.
– Основания? А кто же еще мог? Я ей никогда не доверял, она
всегда мне не нравилась! Никому не нравилась. Мы с Филипом в ужас пришли, когда
отец однажды явился домой и сообщил о своей женитьбе. В его возрасте! Безумие,
чистое безумие! Отец был человеком поразительным, инспектор. Живой ум, как у
сорокалетнего. Всем, что у меня есть, я обязан ему. Он все для меня сделал, ни
разу не подвел. Это я его подвел… как подумаю…
Он тяжело опустился в кресло. Жена спокойно подошла к нему:
– Хватит, Роджер, хватит. Не взвинчивай себя так.
– Да, душа моя, знаю. – Он взял ее за руку. – Но как я могу
оставаться спокойным… Как могу не испытывать…
– И все-таки мы все должны сохранять спокойствие. Старший
инспектор нуждается в нашей помощи.
– Это верно, миссис Леонидис.
– Знаете, чего мне хочется? – закричал Роджер. – Мне хочется
задушить эту женщину своими руками. Отнять у бедного старика несколько лет
жизни! Будь она сейчас здесь… – он вскочил, его трясло от ярости. Он протянул
вперед руки, скрючив пальцы, – …я задушил бы ее, задушил…
– Роджер! – одернула его Клеменси.
Он смущенно взглянул на нее:
– Прости, душа моя. – Он обернулся к нам: – Извините меня. Я
не владею собой. Я… Простите…
И он опять вышел из комнаты.
Клеменси Леонидис с едва заметной улыбкой проговорила:
– На самом деле Роджер мухи не обидит.
Тавернер вежливо улыбнулся. А затем начал задавать свои
обычные рутинные вопросы.
Клеменси Леонидис отвечала кратко и точно. Роджер Леонидис
был в день смерти отца в Лондоне, в Боксхаузе, у себя в управлении. Вернулся он
засветло и какое-то время, как обычно, провел с отцом. Сама она, как всегда,
находилась в Институте Ламберта на Гауэр-стрит, где она работает. Вернулась
домой почти в шесть вечера.
– Видели ли вы свекра?
– Нет. В последний раз я его видела накануне, мы пили с ним
послеобеденный кофе.
– А в день смерти вы его видели?
– Нет. Я, правда, ходила на его половину, Роджеру
показалось, что он оставил там свою трубку – очень ценную вещь. Но, как
выяснилось, он оставил ее на столике в коридоре, так что мне не пришлось
беспокоить свекра. Он часто ложился около шести вздремнуть.
– Когда вы услыхали о том, что он заболел?
– Бренда прибежала и сказала. Примерно в половине седьмого.
Вопросы эти, как я знал, ничего не значили, но я видел, с
каким пристальным вниманием изучает инспектор Тавернер эту женщину. Он задал ей
несколько вопросов о характере ее работы в институте. Она объяснила, что работа
связана с радиационным эффектом атомного распада.
– Значит, вы работаете над атомной бомбой?
– Нет, в моей работе нет ничего разрушительного. Институт
проводит эксперименты по терапевтическому действию.
Тавернер наконец встал и изъявил желание познакомиться с
этой частью дома. Она как будто слегка удивилась, но вполне охотно провела их
по всей квартире. Спальня с двумя односпальными кроватями под белыми
покрывалами и лишь самые необходимые туалетные принадлежности снова напомнили
мне больницу или монашескую келью. Ванная тоже выглядела аскетично – не было
тут ни роскошного оборудования, ни общепринятой коллекции косметики. Пустая
кухня блистала чистотой и содержала лишь множество полезных приспособлений,
экономящих хозяйский труд. Наконец мы подошли к двери, которую Клеменси
отворила со словами: «Это личная комната мужа».
– Входите, – окликнул нас Роджер. – Входите.
Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте
квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо
индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно набросанные на
нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские
ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет,
военные; акварельные наброски пустынь, минаретов, а также парусники и морская
тематика, морские закаты. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному,
компанейскому человеку.
Роджер неловкими руками достал из стеклянного шкафчика и
разлил по стаканам что-то, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги
и бумаги.
