Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала
глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.
– Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила с
гримасой отвращения: – Какая безобразная комната!
– Вам не нравится?
– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и
пыли.
Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал,
что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.
Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая
от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В
такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться
на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции
на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы
будуар операционной.
Бросив взгляд через плечо, она сказала:
– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может
разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь
сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не
стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено
и подписано.
В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она
перехватила мой взгляд.
– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы
наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы?
Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей
и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его
обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая
семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что
он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он
был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.
– И что в этом плохого?
– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны
оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень,
заставить себя забыть.
– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается,
такая насильственность так или иначе вещь скверная.
– Если бы он не строил из себя такой личности…
– Строить личность нельзя. Он был личностью.
– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему
хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть
отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг.
Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи,
чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких
способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не
разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался
бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали
какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными
и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что
может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она
снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком
случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы
представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.
– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.
– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо
предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно
облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже
ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним
предстоит начать.
Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.
– И куда вы поедете? – спросил я.
– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и
оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть
куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум
как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от
них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он
беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется,
крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы
были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила
эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я
никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила
Ричарда так, как я люблю Роджера.
Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее
чувство.
Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:
– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не
люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.
Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси
Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают
деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся
к собственности.
Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе
лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги
дают.
Я сказал:
– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело
вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно,
например, субсидировать научные исследования.
Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.
Ответ был неожиданным:
– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы.
Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается
энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое
оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от
них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.
– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос?
Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?
– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А
работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на
Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: –
Скорее бы только все прояснилось!
– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я.
– Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства –
у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и
тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это
сделать?
