– И каков же ответ?
– Единственное, что мне сначала пришло в голову, – это
чье-то намерение получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когда
Жозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что все
равно ни у кого, по-моему, нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно было
рассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут ее искать – а тогда
найдут этого мраморного льва и обнаружат ловушку. Весь этот modus operandi
будет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусок
до того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. Но так, как оно
есть, концы с концами не сходятся.
Он развел руками.
– Ну, а какое объяснение вы предлагаете в данный момент?
– Особенности личности. В частности, идиосинкразия как отличительная
особенность Лоуренса Брауна. Он не любит насилия – он не может себя заставить
совершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенка
по голове. Но он мог бы соорудить ловушку, уйти и не видеть, как она сработала.
– Понимаю, – сказал я, – тот же эзерин в бутылочке из-под
инсулина.
– Вот именно.
– Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды?
– Это объясняет, почему она не выбросила пузырек от
инсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, а могла и она сама
придумать этот трюк с отравлением – приятная легкая смерть для старого,
усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но готов поклясться,
ловушка не ее рук дело. У женщин нет веры в то, что механическая игрушка
сработает так, как надо. И они правы. Думаю, что эзерин – это идея Бренды, но
вот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она,
избегают сомнительных поступков. Хотят иметь непотревоженную совесть. Теперь,
когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуют
еще кое-каких объяснений. И тогда, если девочка благополучно выкарабкается, все
будет обстоять наилучшим образом. – Он искоса бросил на меня взгляд. – Ну как?
Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов?
Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершенно
забыл об этом новом развороте событий вокруг завещания.
– София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал?
– Гейтскил, я понял, сам собирается сообщить им эту
печальную (а может, и радостную) новость завтра после дознания.
Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня.
– Интересно, как будет реагировать семейство? – сказал он.
Глава 20
Дознание в основном происходило так, как я предсказывал. По
требованию полиции была объявлена отсрочка.
Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером из
больницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как того
опасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей,
к ней велено никого не пускать, даже мать.
– Мать в первую очередь, – шепнула мне София. – Я дала это
понять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму.
У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как София
резко спросила:
– Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением?
– Я… я полагал, что мать…
– Чарльз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасные
старомодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способна
моя мать. Наша дорогая мамочка не виновата – она ничего поделать с собой не
может. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сцены
далеко не лучший способ восстановить здоровье человека с головной травмой.
– Обо всех-то ты печешься, радость моя.
– Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда.
Я внимательно поглядел на нее и решил, что старый Леонидис
до конца сохранил проницательность ума – бремя ответственности уже легло на
плечи Софии.
После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Три
фронтона».
Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил,
что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи.
Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще
– я чувствовал себя как бы за сценой, – я знал заранее все, о чем собирался
сказать Гейтскил.
Я приготовился внимательно следить за реакцией всех
действующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит в
узде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо Аристида
Леонидиса, а затем само завещание.
Наблюдать лица было необыкновенно интересно. Я жалел только,
что не мог видеть все одновременно.
Я почти не глядел на Бренду и Лоуренса. Обеспечение Бренды
по завещанию оставалось прежним. Меня главным образом занимали Роджер и Филип,
а потом уже Магда и Клеменси.
Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно.
Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинута
назад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова.
Магда, напротив, разразилась потоком слов, как только
Гейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок,
как захлестывает речушку надвигающийся прилив.
– София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично!
Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым,
совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на него
рассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но если
вдуматься, это так драматично.
Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкой
подбежала к Софии и отдала ей глубокий поклон:
– Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит у
тебя подаяния. – В голосе ее появились просительные просторечные интонации: –
Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить.
Она протянула Софии руку, как бы для милостыни.
Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы:
– Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство.
– Ну, а как же Роджер? – воскликнула Магда, неожиданно
повернувшись к Роджеру. – Бедный наш милый Роджер! Старик собирался прийти ему
на помощь и спасти, а тут вот не успел и умер. И теперь Роджер остался ни с
чем. Ты слышишь, София? – Она величественно посмотрела на дочь. – Твой долг
сделать что-нибудь для Роджера.
– Нет, – раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед.
По лицу было видно, что она готова к бою. – Ничего не надо. Решительно ничего,
– заявила она.
