– Я тебя понимаю. Это почти невозможно себе представить.
Мы оба молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и
отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где. Такое
же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в
скрюченный домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».
«А потом, – сказала она, – был смертельный страх, не так
ли?»
Да, смертельный страх – вот что было написано на лице
Бренды. Бренда не борец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить
убийство. Но возможно, это не она. Возможно, что Лоуренс Браун, с его манией
преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного пузырька
в другой – что может быть проще? – для того чтобы освободить любимую женщину.
– Итак, все кончено, – сказала София. Она глубоко вздохнула:
– Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно.
– Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма.
– Ты имеешь в виду их любовную переписку?
– Да.
– Какие люди идиоты – хранить такие вещи!
Ничего не скажешь, полнейший идиотизм. Тот вид глупости,
который ничего не заимствует из чужого опыта. Раскроешь любую ежедневную газету
и тут же наткнешься на образчики этой глупости – страсть сохранять написанное,
письменные заверения в любви.
Я сказал:
– Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так
убиваться из-за этого? В конце концов, мы именно на это рассчитывали. Разве
нет? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все
будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто и требуется. Имелась
в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоуренс?
– Прекрати, Чарльз, я чувствую себя чудовищем.
– Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем
пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии – вся семья
Леонидисов уже вне игры.
Она удивленно уставилась на меня. Я никогда раньше не
замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза.
– Да, мы и правда теперь вне игры. Благополучно из нее
вышли. Ты этому веришь?
– Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего
мотива, даже отдаленно.
Она вдруг побледнела:
– Ни у кого, кроме меня, Чарльз. У меня был мотив.
– Ну да, конечно… – Я осекся. – Какой мотив? Ты ведь не
знала про завещание.
– Я знала, Чарльз, – прошептала она.
– Что?!
Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело.
– Я все это время знала, что дед оставил деньги мне.
– Каким образом ты узнала?
– Он сам сказал мне, примерно за две недели до того, как его
убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты
будешь заботиться о семье, когда я умру».
Я по-прежнему изумленно смотрел на нее.
– И ты мне ничего не сказала об этом…
– Нет. Понимаешь, когда все объясняли, как он подписывал
завещание, я решила, что он ошибся – что он только вообразил, будто оставил
свое состояние мне. А если он оставил завещание в мою пользу, оно пропало и
никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось, – мне было страшно.
– Страшно? Почему?
– Наверное… я боялась, что меня убьют.
Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую,
необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она
репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была
реалисткой и ясно видела, что исчезновение семейного завещания ставит ее под
подозрение. Теперь я понял (или считал, что понял) причину ее отказа обручиться
со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала,
нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти
слова.
Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще
одно ее высказывание.
Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: но
только ради чего-то очень стоящего.
Глава 22
Из-за поворота вышли Роджер и Клеменси и быстрым шагом двинулись
нам навстречу. Свободный спортивный пиджак шел Роджеру гораздо больше, чем
деловой костюм бизнесмена из Сити. Вид у Роджера был возбужденный и
взъерошенный, Клеменси мрачно хмурилась.
– Приветствую вас, – сказал Роджер. – Наконец-то. Я уж
думал, они так и не соберутся арестовать эту дрянь. Чего они ждали до сих пор?
Слава богу, забрали ее вместе с этим ничтожеством, ее дружком. Надеюсь, их
обоих повесят.
Клеменси помрачнела еще больше.
– Веди себя как цивилизованный человек, Роджер, – сказала
она.
– Цивилизованный! Какая чушь! Заранее все обдумать, а потом
хладнокровно отравить беспомощного, доверчивого старика. И когда я радуюсь, что
убийцы пойманы и понесут наказание, ты говоришь, что я нецивилизованный. Да я
охотно задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда
полиция за ней приехала? Как она все это восприняла? – спросил он.
– Это было ужасно, – сказала тихо София. – Она от страха
едва не лишилась рассудка.
– Поделом.
– Не надо быть таким мстительным, – сказала Клеменси.
– Это я знаю, дорогая, но ты не в состоянии меня понять. Это
ведь был не твой отец. А я любил отца. Тебе этого никак не понять. Я его любил.
– Мне следовало бы уже это понять.
– У тебя нет воображения, Клеменси, – сказал Роджер шутливо.
– Представь себе, что отравили бы меня.
Я видел, как у нее дрогнули веки и руки нервно сжались в
кулаки.
– Не произноси этого даже в шутку, – резко сказала она.
– Ничего, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого.
Мы пошли к дому, Роджер и София впереди, а мы с Клеменси
замыкали шествие. Клеменси сказала:
– Теперь-то, я надеюсь, нам разрешат уехать?
– А вам так не терпится?
– Меня это все измотало, – сказала Клеменси.
Я с удивлением на нее поглядел. В ответ она улыбнулась
какой-то слабой, вымученной улыбкой и тряхнула головой:
– Вы разве не видите, Чарльз, что я непрерывно сражаюсь?
Сражаюсь за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что семья
уговорит его остаться в Англии и мы будем затянуты в этот семейный клубок и
задушены семейными узами. Боялась, что София предложит ему определенный доход и
он останется в Англии потому, что это обеспечит больший жизненный комфорт и
удобства для меня. Все горе в том, что Роджер не хочет слушать, что ему
говоришь. У него свои идеи, и почти всегда неверные. Он ничего не понимает. А в
то же время он достаточно Леонидис и поэтому считает, что счастье женщины
определяется комфортом и деньгами. Но я все равно буду сражаться за свое
счастье – и не отступлю. Я увезу Роджера и создам ему жизнь, которая будет ему
по душе, и он больше не будет ощущать себя неудачником. Я хочу его для себя –
подальше от них всех… там, где мы будем вдвоем…
