– Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни
извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно,
объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание –
что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня не
осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который
мне их продает – ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я
поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые
бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты
невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь –
теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода!
Нет, какая я недобрая… бедный, старенький – мы, конечно, ни за что не покинули
бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там,
наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена – если бы мы уехали и
оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В
конце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакие
семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила
бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу
«Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы
получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот
должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть
только в комедиях – из-за моего носа, – но, знаешь, из Эдит Томпсон можно
извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но
комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту
роль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…
Она выбросила вперед руку – сигарета вывалилась из мундштука
на полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастно
взял ее и бросил в мусорную корзину.
– И вдруг, – прошептала Магда Леонидис, глаза ее
расширились, лицо окаменело, – страх…
Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд
двадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился
растерянный ребенок, готовый расплакаться.
Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые
губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:
– Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?
Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе,
кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное
впечатление на мать Софии.
– Очень похоже на Бренду, не правда ли? – осведомилась
Магда. – А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Не
указать ли мне на это сходство инспектору?
Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.
– Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться с
инспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.
– Незачем? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Разумеется, я
должна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты не
ощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда все
произошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…
– Мама, – София появилась в дверях, – ты не должна пичкать
инспектора выдумками.
– София… голубка…
– Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готова
дать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютно
неправильно.
– Глупости. Ты просто не знаешь…
– Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому.
Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.
На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как у
ребенка, замешательство.
– Голубка, – сказала она, – ты и вправду считаешь…
– Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. – И
София, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: – Я
тебе приготовила шоколаду. В гостиной.
– Дивно! Умираю от голода…
Она помедлила в дверях.
– Вы не знаете, – сказала она, обращая свои слова то ли ко
мне, то ли к полке за моей головой, – как чудесно иметь дочь.
И с этой репликой под занавес она покинула сцену.
– Один бог ведает, что она наговорит полиции, – сказала мисс
де Хевиленд.
– Все будет в порядке, – успокоила ее София.
– Она может сказать что угодно.
– Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. А
режиссер – это я.
Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:
– Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, если
Чарльз останется?
Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнуло
легкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужила
мне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» – несколько
неуверенным тоном.
Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с той
деловитой стремительностью, которая почему-то действовала на людей
успокаивающе.
«Несколько неприятных минут, – словно говорила его манера, –
и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте,
мы не собираемся околачиваться тут вечно».
Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единого
слова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Я
скромно уселся немного поодаль.
– Я вас слушаю, инспектор, – проговорил Филип.
– Я не нужна, инспектор? – отрывисто произнесла мисс де
Хевиленд.
– Пока нет, мисс де Хевиленд. Вот если позволите позднее…
– Да, конечно. Я буду наверху.
Она вышла и закрыла за собой дверь.
– Итак, инспектор? – повторил Филип.
– Я знаю, вы человек занятой, я вас долго не задержу. Скажу
вам только строго конфиденциально, что наши подозрения подтвердились – ваш отец
умер не своей смертью, а от чрезмерной дозы физостигмина, чаще известного как
эзерин.
Филип наклонил голову, но никаких признаков волнения не
обнаружил.
– Есть ли у вас какие-нибудь догадки?
– Какие же могут быть у меня догадки? На мой взгляд, отец
принял яд по ошибке.
– Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?
– Да, по-моему, это вполне допустимое объяснение. Ему, не
забывайте, было уже под девяносто, и видел он неважно.
