– Конечно же, все это время они находятся внутри огромной машины, которой, по сути, и является этот город, – сказал он. – Но машину всегда можно отделить от природы и природу – от машины.
По субботам он рисовал портреты детей. Из окон его студии, находившейся возле редакции «Сан», были видны подъезды к Бруклинскому мосту. В один из дождливых весенних дней к нему в мастерскую пожаловали в желтых плащах Эбби и Мартин, несказанно обрадовавшие Марко и своим появлением и видом. Удивленные его странным поведением, дети решили, что их привели к врачу, и тут же перешли на шепот. Для того чтобы привести их в чувство, ему пришлось угостить их клюквенным вареньем и шоколадным печеньем и подарить им наборы красок, магниты, машинки размером со спичечный коробок и музейные каталоги.
Они провели в его студии несколько часов, наблюдая за дождем и ветром так же внимательно, как и он за ними. Эбби подошла к холсту и, потрогав кисть Марко Честната, сказала, что она шуршит, словно дождь. Марко Честнат подумал, что даже здесь, в городе, с его балками, перекрытиями и двигателями, природа с ее вечными и неизменными законами оставалась самой собой.
Однако даже в самых безумных своих фантазиях Марко Честнат не мог представить того, что чувствовали и о чем думали эти дети.
Где-то в трущобах попавший на мельницу белый конь Атанзор ходил по кругу, таская за собой тяжелый брус, соединенный со скрипучим валом. Он отдыхал только в тех случаях, когда полуразвалившееся устройство, приводимое им в движение, ломалось или когда запасы перемалываемого зерна подходили к концу. Все остальное время он работал без перерывов. Он мог есть сколько угодно овса и сена. И корм, и вода находились в нише, сделанной в одной из стен, края которой были отполированы до блеска мордами и шеями тянувшихся к еде и к питью лошадей.
Лошади выдерживали на этой работе не больше месяца-двух и околевали чаще всего прямо на мельнице. Таким образом, хозяину мельницы приходилось менять до десяти лошадей в год. Район трущоб руководствовался собственной экономикой, лошади доставались мельникам даром или за бесценок. Воры приводили их сюда из своих ужасных стойл, находившихся в выгоревших домах, куда они перегоняли их по ночам.
С околевших лошадей сначала снимали кожу, после чего их резали на мясо. Из внутренностей вытапливали жир, а из копыт и костей варили клей. Это приносило алчным, тупым и недальновидным хозяевам неплохой дополнительный доход, и потому они никогда не жалели своих лошадей.
В этом смысле с Атанзором им явно не повезло. Они забрали его с арены, решив, что он сможет проработать куда дольше, чем его дальние родственники, которых они привозили в эту клоаку прямо с горных выпасов. Один виргинский першерон, к удивлению хозяев, смог проработать на мельнице целых пять месяцев. Они надеялись, что мощный белый конь сможет выдержать примерно такое же время, поскольку он весил столько же, сколько и першерон, хотя своим сложением больше походил не на рабочую лошадку, а на скакуна.
Они не знали того, что Атанзор не привык сдаваться, где бы он при этом ни находился – в море, в сарае старьевщика или на мельнице. Откуда им было знать, что он перемалывал время с такой же легкостью, с какой мельница перемалывала зерно, тем более что здесь он мог есть и пить вволю? Чем дольше он работал на мельнице, тем крепче становился. Он тянул свое ярмо, то обливаясь потом и пошатываясь от слабости, то гарцуя и потряхивая гривой от избытка сил, не останавливая своего бесконечного бега ни на мгновение.
В августовскую жару его тело покрывалось пеной, от которой раскрывались и гноились его старые раны, осенью ему казалось, что он вращает маховик времени и перемалывает морскую соль, зимой он старался не поскользнуться на льду и ждал наступления весны, весна же совершенно незаметно сменилась июнем с его частыми грозами и ливнями. Он черпал силы из самых разных источников, одним из которых было изумление его мучителей, поражавшихся его выносливости и терпению.
Проходя мимо смотревшего на западную сторону окна, он видел не только груды мусора, битого кирпича и почерневшие от копоти стены стоявших над рекой строений, но и небо, которое тоже дарило ему свои силы.
Город приветствовал мэра, ехавшего вниз по Ист-Ривер от Грейси-Мэнсон к ратуше, звоном колоколов. Колокола звонили до тех пор, пока он не вошел в здание ратуши, не надел на себя мантию и не пригласил к себе своего первого заместителя, с тем чтобы сообщить ему о том, что «мэр прибыл в свой кабинет, дабы продолжить служение на благо города и его обитателей». Многие люди считали эту странную, исполненную показного эгалитаризма церемонию, призванную напомнить мэру о его обязанностях, чем-то само собой разумеющимся.
Совет старейшин (в который входили как Гарри Пени, так и Крейг Бинки) собирался перед инаугурацией мэра единственно с тем, чтобы присвоить ему то или иное имя. Хотя имя это имело чисто символическое значение и никак не влияло на политическую карьеру мэра, оно определенным образом отображалось в сознании электората и избранника, собственное имя которого после этого мгновенно забывалось. Получившие прозвище Пепельного, Костяного или Тряпичного Мэра градоначальники тут же подавали в отставку или кончали с собой. Лисьи, Яичные и Птичьи Мэры продолжали работать, памятуя о том, что любой политик так или иначе становится жертвой насмешек и нареканий. Впрочем, самым достойным градоначальникам давались вполне безобидные или даже завидные прозвища, такие как Слоновая Кость, Водный Мэр, Речной Мэр и даже Серебряный Мэр (это имя получил мэр, руководивший городом в момент смены столетий). Никто не понимал, каким образом совет угадывал сильные и слабые стороны нового, еще не вступившего в свою должность мэра. Этого не знал не только Крейг Бинки, но даже и сам Гарри Пени, не устававший поражаться необыкновенной прозорливости совета.
Срок действия полномочий нынешнего градоначальника в зависимости от хода ноябрьской предвыборной кампании должен был истечь либо к моменту появления на реке первого льда (обычно река замерзала только к концу января), либо к тому времени, когда в Проспект-парке расцветали первые цветы (это происходило в начале марта). Судя по тому, что его предшественник звался Серным Мэром, Горностаевый Мэр должен был прекрасно справляться со своими обязанностями. Это имя, отражавшее сложную символику титулов, выражало соответствие нынешнего мэра занимаемой им должности, поскольку мантии чиновников такого ранга шились как раз из меха горностая. Мэр нисколько не тяготился этим прозвищем и справедливо полагал, что оно должно было способствовать его переизбранию. Несмотря на то что он походил на сваренное вкрутую яйцо и говорил писклявым голосом, он был честным и умелым политиком и вдобавок ко всему обладал развитым чувством юмора. Следует заметить, что он пользовался поддержкой самой ужасной и всесильной политической машины – виртуального теневого правительства, определявшего все значимые аспекты каждодневной жизни, начиная от характера рождественских поздравительных открыток и кончая спецификой машинного распознавания образов. Для того чтобы добиться своего избрания на столь высокий пост, нынешний мэр должен был запомнить имена, прозвища и любимые блюда тех лиц, с которыми ему приходилось обмениваться рукопожатиями («Привет, Джеки, как тебе вчерашняя лазанья?», «Рад видеть тебя, Ник. Как мне нравятся фаршированные блинчики!»). Эта достаточно утомительная предвыборная тактика зарекомендовала себя крайне эффективной.
