Мост Бэттери
Питер Лейк то и дело напряженно прислушивался к шуму машин, в котором ему чудились голоса из будущего. Он мог подолгу стоять перед ними, подобно альпинисту, покорившему неприступный пик. Их стук, скрип и пение уводили его в какие-то иные миры с их собственными образами и звуками. Из тьмы на него смотрели круглые, красные, словно рубины, глаза ягуаров, над бескрайними, погруженными в тень лугами кружили, потряхивая гривами, невесомые существа, сотканные из неяркого света.
Для того чтобы перенестись в иной мир, ему достаточно было увидеть кружащийся маховик или услышать постукивание регулятора хода. Над ним все время надо было стоять, пока он настраивал машину, иначе, закончив работу и запустив механизм в действие, он против воли впадал в странное оцепенение. В такие минуты он походил на заводной манекен, который следовало протереть масляной тряпкой и толчком привести в движение. В разговорах с механиками он был безукоризненно точен. «Принеси гаечный ключ на шесть», – говорил он своему подмастерью. Тот исчезал в бесконечных проходах, заставленных красными ящиками с инструментами, а когда возвращался, находил своего наставника неподвижно застывшим над наполовину разобранным мотором со снятым кожухом.
Механики всегда слыли редкостными чудаками, однако всем им было далеко до Питера Лейка, который оставался чужаком даже в их обществе. Его попытки установить дружеские отношения со своими напарниками выглядели крайне нелепо, поскольку он походил на них не больше, чем носорог на корову. Механики нередко собирались за столом, в центре которого ставилась большая стеклянная бадья с пивом. Он мог присоединиться к ним, с деланной живостью участвуя в их разговорах, но стоило ему вспомнить что-нибудь вроде постукивания натяжного устройства приводного ремня, как он тут же забывал обо всем на свете и вновь погружался в глубокий транс.
Вначале они обращались к нему только на «ты», поскольку он отказывался откликаться на любые прозвища, надеясь, что со временем ему все-таки удастся вспомнить свое настоящее имя. Чеки ему выписывались на предъявителя, и так он значился в платежных ведомостях сотрудников «Сан» – как «главный механик господин Предъявитель». Все связанное с ним было окружено ореолом таинственности, однако более всего механиков поражало в нем превосходное знание никому не ведомой допотопной техники, стоявшей в машинном зале. Их немало интересовало и то, что он поделывает в свободное от работы время. Однажды они даже отправили следить за ним длинноволосого юного подмастерья, вернувшегося только через два дня.
– Странный он какой-то, – сказал подмастерье.
– К каком смысле? – стали допытываться механики.
– Во всех сразу. Объяснить это невозможно.
– Говори поконкретней.
– Не понял?
– Говори, что ты видел!
– Он все время куда-то смотрит.
– Смотрит? Куда он может смотреть?
– Можно подумать, вы никуда не смотрите.
– Я?!
– Не только. Я говорю обо всех людях.
– Это все, что ты хотел нам сказать?
– Нет. Он рассматривает и ощупывает руками стены, камни и ограды. Он что-то ишет на крышах. Он разговаривает со столбами и пожарными лестницами.
– И что же он говорит?
– Не знаю. Я смотрел на него издалека. Потом он отправился в Файв-Пойнтс. Я купил фруктовую жвачку и в этот момент едва не потерял его из виду. Для того чтобы не привлекать к себе внимание, мне пришлось натянуть на голову носок и разорвать рубашку. Он вошел в дом, стоявший на пустыре, взобрался на его крышу и, обняв старую трубу, стал плакать, что-то приговаривая себе под нос…
– Что он говорил?
– Я ничего не понял…
– Ты находился слишком далеко?
– Нет, на сей раз я был совсем рядом, но он говорил бессвязно.
– То есть?
– Он говорил точь-в-точь как полицейская рация, которая из-за постоянных помех ловит только обрывки слов!
Механики недоуменно переглянулись.
– Еще это было похоже на звук старого винтового самолета, на причитания женщины, на рычание бешеной собаки, на тарахтение телетайпа, на звуки арфы…
– Все понятно. Что он делал потом?
– Бродил по городу.
– Где?
– Всюду. Стоило ему увидеть какой-нибудь яркий предмет, как он останавливался возле него на полчаса! Он рассматривал и даже обнюхивал его со всех сторон. Дольше всего он стоял возле дома на Бруклин-Хайтс, только что выкрашенного в красный цвет.
– Сам-то он где живет?
– Понятия не имею. Он не спал и не ел все это время! Только и делал, что бродил с места на место.
– Он ест на работе.
– Ах да, я чуть не забыл еще об одной вещи! Иногда он приходил в такое хорошее настроение, что начинал танцевать прямо посреди улицы. Помимо прочего, он заходил на развалины какого-то завода и на старый причал, и там он тоже начинал плакать… На Одиннадцатом причале очень страшно, поэтому там никогда никого нет. Все шумит и гремит так, словно крыша вот-вот поедет. Даже пол все время трясется. Там-то я его и потерял… – Подмастерье неожиданно перешел на шепот. – Одно могу сказать – таких странных людей я еще никогда не видел!
После того как эскадрилья самолетов «Гоуст» впустую слетала на Пальчиковые озера, Крейг Бинки занялся поисками новых интересных тем. В период поэтического безумия один из его заместителей предложил обратить особое внимание на спаржу: «Что может быть изысканней и ярче…» Другой советник повел речь о возрождении империи Габсбургов: «Все нью-йоркские модницы будут вальсировать в мутоне и в патронташах». Третий заместитель порекомендовал Бинки обратить внимание на кожаные фрукты: «Они вкусны, биогенны и вместительны. Попомните мои слова, в скором времени во всех домах Пеории над каминами появятся изображения кожаных фруктов».
Не удовлетворившись предложениями, Крейг Бинки заявил о своем решении избрать жизнь отшельника, однако ровно через девять минут появился перед подчиненными со словами:
– Идея вспыхнула в голове Крейга Бинки! Пригласите ко мне Биндабу!
Вормис Биндабу руководил отделом книжных новинок. Он и пятеро его сотрудников занимали комнату, не имевшую ни единого окна, которая находилась в подвале рядом с котельной и постоянно оглашалась неимоверным стрекотом стоявшего прямо над нею печатного станка. Отличить сотрудников отдела друг от друга могло лишь руководство издательства. Все они имели рост пять футов два дюйма, весили по сто восемь фунтов, носили усы и бороды, доходившие им до пояса, не стригли своих седых волос, делали прямой пробор, носили темные очки в тонких оправах и одевались в черные костюмы. Они сидели в ряд, прочитывали по двадцать книг в день, курили балканское «Собрание», питались исключительно солеными огурцами и сваренными вкрутую яйцами и время от времени слушали один и тот же атональный концерт для фагота и окарины. Их звали Майрон Холидей, Рассел Сирин, Росс Бурмахог, Стенли Тартвиг, Джессел Пикок и Вормис Биндабу.
