— А теперь, — говорит этот человек, — скажите мне, где находятся рабочие тетради гроссмейстера Соколова.
— Не знаю, о чем вы говорите, — сохраняя безмятежное спокойствие, отвечает Макс. — Я и согласился приехать сюда лишь затем, чтобы разрешить это глупое недоразумение.
Усатый бесстрастно и долго смотрит на него. Потом наконец неспешно, как-то вяло наклоняется, поднимает с пола прислоненный к ножке стула потертый кожаный портфель и ставит его на колени.
— Глупое недоразумение? Вы так это расцениваете?
— Именно и только так.
— Как вы уверенно говорите… Хотя это и неудивительно, когда имеешь дело с таким человеком, как вы.
— Каким «таким»? Вы ничего про меня не знаете.
Одно из щупалец, извиваясь в воздухе, чертит в воздухе что-то вроде вопросительного знака.
— Не знаем? Ах, как вы заблуждаетесь, сеньор Коста. Знаем очень многое. Знаем, к примеру, что вы не тот респектабельный джентльмен, за которого себя выдаете, а шофер и служите у гражданина Швейцарии, проживающего в Сорренто. И что автомобиль на парковке отеля «Виттория» принадлежит не вам. И это далеко не все. Еще мы знаем, что у вас были неприятности с полицией по поводу краж, взломов и менее тяжких преступлений.
— Я не понимаю, о чем вы! Вы явно принимаете меня за кого-то другого.
Да, сейчас самый момент выразить возмущение, решает Макс. Он обозначает намерение резко подняться со стула, но сейчас же чувствует на плечах руки крепыша в кожаном пиджаке. В этом прикосновении нет враждебности. Скорее нечто урезонивающее: сиди тихо, и все будет хорошо. Рыжеусый меж тем открывает портфель и достает оттуда дорожный термос.
— Нет, — отвечает он, отвинчивая крышку-стакан. — Вы тот, кто вы есть. И очень вас прошу не ставить под сомнение мою сообразительность. Я со вчерашнего дня не смыкал глаз, распутывая этот клубок. Все, что касается вас, и ваших правонарушений, и вашего присутствия на матче «Кубок Кампанеллы», и ваших отношений с претендентом. Иначе говоря, все.
— Пусть так, но при чем тут эти записи?
Рыжий наливает в стаканчик горячего молока, выдавливает из пластинки розоватую таблетку, кладет в рот, запивает. Вид у него и вправду усталый. Потом он покачивает головой, как бы призывая Макса не упорствовать.
— При том, что вы ночью проникли через окно в кабинет Соколова и похитили их.
— Тетради?
— Именно так.
Макс пренебрежительно улыбается:
— Вот так просто — взял да похитил?
— Нет, это было совсем не просто. Потребовало больших усилий. Должен признаться, я восхищен. Выполнено было в высшей степени профессионально.
— Послушайте… Это же смешно. Мне шестьдесят четыре года.
— Вот и я, посмотрев сегодня утром ваше досье, сначала подумал, что смешно. Однако вы в хорошей форме, — он показывает взглядом на ссаженные ладони Макса, — хотя, вижу, немного пострадали.
Русский допивает молоко, встряхивает стаканчик, закрывает им термос.
— Вы подвергли себя большому риску, — продолжает он, пряча термос в портфель. — И я не о том, что было бы, заметь вас охрана. Вы ведь могли сорваться с балкона со всеми вытекающими из этого последствиями… Вы этого не допускаете?
— Как я могу допускать или не допускать подобную чушь?
— Вот что я вам скажу… — Русский по-прежнему говорит с мягкой убедительностью. — Разговор у нас неофициальный. Итальянская полиция не в курсе дела: мы не сообщали о краже. Надеемся справиться сами, своими методами. И вы можете сильно упростить дело, вернув нам тетради, если они еще у вас, или сказав, кому их передали. И поведаете заодно, кто вас подрядил на эту работу.
Макс лихорадочно соображает. Да, если он вернет тетради, то, наверное, выпутается, но, с другой стороны, неопровержимо и веско подтвердит подозрения русских. И, зная, как работает в Москве пропаганда, легко представляет себе, как быстро раскрутят эту историю, связав ее с Келлером, чтобы его скомпрометировать. И скандал, можно не сомневаться, сломает карьеру претенденту и не даст вступить в борьбу за чемпионский титул.
— Эти записи делались маэстро Соколовым на протяжении всей его жизни, — продолжает рыжеусый. — И от этих материалов зависят очень важные вещи. Будущие партии… Надеюсь, вы понимаете, мы просто обязаны вернуть тетради — иначе пострадают престиж нашего чемпиона мира и репутация нашей державы. Это дело государственной важности. Украв тетради, вы наносите ущерб непосредственно Советскому Союзу.
— Да я все понимаю! Беда в том, что у меня нет и никогда не было того, о чем вы толкуете. Я не бегал по крышам, не лазил в окна и вообще ни в чей номер, кроме своего собственного, не заходил.
Воспаленные глаза русского всматриваются в Макса так пристально и с таким интересом, что тому становится не по себе.
— Это все, что вы можете мне пока сказать?
В слове «пока», хоть оно и сопровождается улыбкой почти дружелюбной, заключено еще больше угрозы, чем в выражении серо-стальных глаз. И Макс чувствует, что решимость его поколеблена. Такого оборота событий он не предвидел.
— Не знаю, что еще вам сказать… И потом, вы права не имеете удерживать меня здесь. Мы, слава богу, по эту сторону «железного занавеса».
И, еще не успев договорить, понимает, что совершил ошибку. С лица рыжеусого пропадает последняя тень улыбки.
— Вы позволите, сеньор Коста, поделиться с вами сокровенным… Мои познания в шахматах, как говорится, оставляют желать… Но вот что касается искусства заниматься очень сложными делами, превращая их в дела элементарно простые, — тут я, скажу не хвалясь, большой специалист. Мои обязанности при маэстро Соколове состоят в том, чтобы его партии проходили без помех. Я обеспечиваю ему благоприятную среду обитания. И до сих пор моя работа нареканий не вызывала. Но вы нарушили нормальную обстановку. Поставили меня в неудобное положение… Понимаете? Перед чемпионом мира. Перед моим начальством. И уронили мое профессиональное самоуважение.
Макс пытается скрыть охватившую его панику. Наконец удается разжать губы и с должной твердостью произнести четыре слова:
— Отвезите меня в полицию.
— Всему свое время. Сейчас полиция — это мы.
Рыжий делает знак длинноволосому, и от неожиданного хлесткого удара Макс чувствует, как левая сторона головы взрывается гулом и звоном, как будто лопнула барабанная перепонка. И вместе с поваленным стулом внезапно оказывается на полу, щекой на каменных плитках. Он оглушен, ошеломлен, и кажется, что голова превратилась в улей, где звенит рой обезумевших пчел.
— Так что, сеньор Коста? — слышит он голос, доносящийся словно из дальней дали. — Образумились? Поговорим?
Меча Инсунса заглушила мотор, щетки дворников замерли, и за лобовым стеклом, вмиг залитым дождевой водой, расплылись, теряя четкость, очертания такси и пароконных фиакров на вокзальной площади перед тройной аркой входа. Еще не стемнело, но горели фонари, и на мокром асфальте их отсветы дробились, множились и перемешивались с серовато-свинцовым светом сумерек, придавливающих Ниццу.
